Софья Федорченко - Народ на войне Страница 22

В городах полиция

Без пользы держалася,

А у нас позиция

Без пользы осталася.

Комиссары по лесам,

А солдаты кочками,

Повоюй-ка, братец, сам,

А мы кончили

Наплевали на амбицью,

Растеряли амуницью,

Хоть приставь Дума полицью,

Не вернемся на позицью

Уж так-то мне лестно,

Что я стал известный,

Воевать арчатился,

В газетах зазначился

Ты на месте не сиди

И к знахарю не ходи,

Ты окстися раза три

Да с позицьи и дери

Начальствам по заднице,

А не видно разницы,

Красный флаг качается,

Война не кончается,

Как военный депутат

Уговаривал солдат,

А солдат серчает,

Воевать кончает

Напекла нам бабушка

Сдобные калабушки,

От свободы обсытели,

Воевать порасхотели

Коль настала революцья,

Жить народам без господ,

А солдатска резолюцья —

По домам чтобы поход

Как, бывало, пушка бахнет —

Во мне сердце так и ахнет,

А теперя эта пушка

Будет детушкам игрушка

V. О НАЧАЛЬСТВЕ, ГОСПОДАХ И «УЧЕНЫХ»

Полковнички —

Греховоднички,

Не заступятся теперь

И угоднички

До дому спешу,

Полну шапку ташшу,

А в той шапке бабам тряпки,

А начальству по шишу

Как простой народ

Усмехается,

А начальство сидит

Злопыхается

Размазывать тут нечего, всякий знает, какой он от начальства страх был. Коль не бьет, так кислым глазом донимает или словом язвенным. До смерти я их боялся, притаясь живал

Хуже не было ласки барской. Стоишь перед ним не свой, он шутить готов, да кабы давал отшутиться. А то словно он на престол, а ты рожей об стол. Обида, бывало, распирает

Отшучиваться не приказано нам было. Стоишь — от ухмылки скулы гудут, в кулаке словно мышь зажата, аж щекотно.

Отшутился я как-то, так хама получил, и в другую часть перевел, чтоб ему на голову не сел с отшутки-то.

Со мною добрый был, всему обучил: не бояться, честь свою понимать. Все это помню, а начну говорить — сейчас вокруг себя плохое-худое выискиваю; счеты, видно, сводим.

И выходит на тех счетах — им с нами вовек не расплатиться. Целыми гнездами до исконных дедов нас в черном несчастье держали. Что теперь ни отдай — всего мало

Меня нужно при врагах приставить. Я врага сразу по глазам узнаю и спуску ему не дам.

Опоздал ты малость, тебе бы в фараонах царских послужить было. Наш городовой, бывало, все грозится «Я,— говорит,— по первому взгляду революцию в человеке вижу. Вскинет такой глазом, а я ему — пожалуйте в участок».

Не звони, поручик, шпорой,

Эполеткой не свети,

Солдатня ступает скоро

По свободному пути.

По свободному пути

Поручичку не идти,

Для свободной для дороги

Жидковаты твои ноги.

Не то он радуется, не то боится чего. И то сказать: не по-нашему он в новую жизнь вступает. Один у нас с ним хлеб, да до сего времени без нас тот хлеб ламывал. Как бы теперь в кусочки не пойти.

Усики у него черные, до того франт — весь светится. Что ноготки, что головка в маслице. На песок через платок садится. Посадим мы его теперь голым задом на ежа, пусть привыкает.

Мало кто пригодится нашему брату, разве детей колыскать. Так и того доверить нельзя; они наших ребят куда пониже щенков оценивали.

Загудело за вьюшкою, ухо приложил, слышал, будто есть теперь такие, что господам мирволят, по доброте, что ль. И ихнюю ученость похваливают. Так вот слова мои: ничего нам от них не надобно, а даром их держать негде. Решеточки ковать некогда, насчет ученостей — так ты погляди, чему их та ученость выучила, кроме как чужой век заедать.

Офицеру теперь одно дело осталось — солдату угождать. Верить ему не можем, жалеть его не за что, а угодит ли с непривычки — очень еще не знаю.

Самый главный комиссар

Нам цидульку написал,

А по той цидуле —

Офицерам дуля.

Я, говорит, ни минутки теперь здесь не останусь. Поедет будто в Питер, а оттуда приказ получит и опять будто к нам, новой жизни обучать. Сразу и уехал. А мы здесь без него в недельку разобрались, что нам из начальства даже праведники не ко двору. На готовое приедет, да не вернется, верно,— там барам повольготнее, говорят.

Наущают нас — это что говорить. Сами-то мы немногое знаем. Только нами кругом сговорено: барам теперь не верить. Вот так-то худу и не быть.

Зубами скрипит, по лицу пятнами, а улыбается. И то сказать, многое у ихнего брата поотнимется, почитай — всё.

Ты с него одежку сдерешь, голым задом на битую дорожку усадишь. А привычек вредных он не лишится. Эдакой до теплой лежаночки и нагишом доползет.

Не из-за чего другого, а из-за науки их поберечь следовает. Не все у нас дела знакомые будут. А наши-то еще не скоро все ихние тайности узнают. К им прибегать придется.

Чудно мне. До этих самых дней, как на образ, бывало на ученого человека глядел. С того моя перемена, что не вижу я для них добра в новой жизни. А силу ихнюю знаю.

Не знаю я, уж и верить ли таким словам, что самые хорошие и те для нас ядовиты. Какую помощь оказывали. Этим я до конца верить стану.

А вот ты поставь-ка такого-то святого перед себя, а сам на его перинке понежься. Тут-то и увидишь, что они только с баловства всякого и добры-то бывают.

Коли не сладко ели, не мягко спали, так ученьем козырялись. А коли мы у них и эту вышку отобьем, быть им с нами во врагах до краю жизни.

Наш народ небольшой —

Купцы да начальство,

У него за душой

Пузы да бахвальство.

Наш народ наменьшой —

Мужик да работник,

У него за душой

Обо всем заботник.

Тихо в сторонке стал, глаз горит. А потом, словно выстрелили им, прыгнул, истошным голосом кричал: «Не упустите врага!» До сердца обидами прожгли. Через этого человека мы и убили. Как его, такого-то, не послушаешь, коли в нем всякая кровинка кричит.

Чего и слушать-то, коли толку не ждешь. От дедов жизнь наша каторжная. Зря болты болтать о таком, только сердце докрасна, ни к чему. Теперь же видать, что ошиблись.

Как так думать, так до веку перегноем под ихними огурчиками полеживать.

Хотел бы я и святых других, для звания детям. А то вон я Николай, и сволочь наша тем же святым опекается. Неохота мне на том свете с ними у крестненького проживать.

А ты попроще святых выбирай, чего под Николая преклоняться. У нас вон Софроны да Пантелеймоны. Они таких имен не любят.

Вы ступайте, баринки,

Поопасливее,

Свои светлые деньки

Поотпраздновали.

А я думаю, устроят по-хорошему жизнь, никто работать не станет. Ты на бар погляди: жизнь ихняя разлюбезная, ничегошеньки не работали. А в охоту-то только на себя работа, такой всей земли не прокормить.

Спешит денщик,

Самовар бежит,

На перинке офицерик,

Словно барышня, лежит

Самовар ушел,

Целый полк пришел,

Офицера денщичок

Под кроваткою нашел.

Сидит весь белый. Я, жалеючи, тихонько фуражку в руки да было за дверь. А он мне: «Постой, ты,— говорит,— теперь враг мой, если станут убивать, стрелять не буду. На вот оружие»,— и револьвер отдал. Смотрю, и карточки поснимал. И жаль мне его, и как звать-то, кроме «благородия», позабыл. Так молча и ушел.

Мой здорово сперва побушевал, не поверил, что ли. А потом заплакал и ушел. Вот вторая неделя нет его. Видно забили его где-нибудь.

А наш с газетой прибежал, веселый: я, говорит, рад больно. Мы было сперва-то и поверили, все с им делили. А потом из других частей посоветовали, и мы и убрали его, засадили до поры. Хороший-то хороший, да все кровь чужая.

У нас двое было, чисто быки, мясные такие да грубые. Эти как узнали, что царя нету, так уж матюшили сперва, матюшили, а потом перепились боровами с горя. Мы их и заперли до просыпу. Куда нам таких в новой жизни, и не придумаешь, самое злое в голову лезет.

А я теперь такой радый, ни на кого сердца не держу. Был ты зверь, да не то, мол, теперь, не страшно.

Как бы отдохнувши, силы не посбирали. Ты не больно мирволь, помни, как они с дедов над нашим братом изгилялись. Все бы ихнее семя извести.

Принанять бы нам, братцы, ингушей на господское стережение. Эти привычны, не умягчишь.

Зазвонили во все звоны,

Зорьки засветилися,