Владимир Бушин - Во дни торжеств. Острые вопросы в юбилей Победы Страница 22

Да, он тут же возродил возню вокруг «проблемы авторства «Тихого Дона», которая началась еще в 1929 году, когда появились первые изумившие всех первые части этой великой книги. И ведь, на первый взгляд, сомнение понять можно: автор так молод! Но вот мы отмечаем юбилей Лермонтова, прожившего всего 26 лет. И кто‑нибудь сомневается в его гениальности? А Пушкин однажды заметил: «Гений постигает истину с первого взгляда».

Тогда была создана комиссия во главе с М.И. Ульяновой, и после того, как Шолохов представил рукопись, во всем разобрались, об этом было напечатано в газете, и возня прекратилась. И вот спустя тридцать пять лет — снова. Конечно, у Солженицына нашлись подпевалы: С. Стариков, Рой Медведев, а некая И.Н. Медведева‑Томашевская целую книгу накатала, но то ли надорвалась от чрезмерной спешки, то ли совесть заела, — тотчас почила в бозе. И все шумели: «А где рукопись? Представьте рукопись! Нет же рукописи!» И действительно, с тех давних пор она куда‑то запропастилась. Долгое время не знали, что ответить. Но вдруг рукопись наконец нашлась у вдовы погибшего на войне приятеля Шолохова Василия Кудашева, которому писатель тогда в 1929 году отдал ее, не очень‑то заботясь о сохранности. И рукопись с предисловием Феликса Кузнецова, знатока проблемы, много тут поработавшего, была опубликована. Читайте.

Так вот, курам на смех аж за четыре с половиной года (целый президентский срок!) специальным Указом создана Комиссия по празднованию 100‑летия Солженицына. Времени много. Первым делом эта высокая Комиссия пусть и займется поисками рукописи «Архипелага» и опубликует ее. А мы почитаем.

А как же иначе, мадам?

Не будите спящую собаку

Сложность и ложность

«Право голоса»… «Право знать»… «Вечер с Владимиром Соловьевым»… «Список Норкина»… «Политика»… Разве за всем уследишь! Но некоторые передачи все‑таки удается посмотреть. Какие страсти, какие прозрения, какая дремучесть… Порой уж такой умственный самум бушует, что ничего понять невозможно. Но случаются моменты и кристальной прозрачности, особенно в сфере дремучести. Вот с этого я и начну.

Опять появился куда‑то было исчезавший Леонид Гозман. А без него скучно. Поседел, лоб избороздили благородные морщины достойного мужа, можно заподозрить, что многое осознал, осмыслил, помудрел. Но вот он разверз уста:

— Бездарное советское руководство во время войны… И тотчас все узнали прежнего твердокаменного Гозмана, битого и Прохановым, и Зюгановым, и Михалковым, и Пустяковым…

— Да как же такое руководство, — сразу дает отпор Вячеслав Никонов, — смогло привести страну к победе против почти всей Европы?

Ответить нечего, но Гозман бросает в атаку засадный полк:

— Борис Львович Васильев, фронтовик, ненавидел и Сталина, и советскую власть…

Ну, во‑первых, их ненавидели и ненавидят многие — от Деникина до Гитлера, от здравствующей Хакамады до покойной Новодворской. Так что тут ничего нового нет. Во‑вторых, Борис Васильев ненавидел не только Сталина и советскую власть… Но прежде хочу напомнить, что когда отмечалось 85‑летие писателя, то мы услышали с телеэкрана, прочитали в статьях о нем, в беседе самого юбиляра с корреспондентом американской газеты «Нью таймс» много интересного, неожиданного и загадочного.

Вот смотрю я на книгу, в которой портрет Васильева, где он под руку с Ельциным, а в другой руке роскошный букет, видимо, только что подаренный державным тезкой, и вспоминаю… Нам тогда поведали, например, что мать писателя, «утонченная красавица с грустной улыбкой происходила из старинного дворянского рода, ветви генеалогического древа которого сплетались с ветвями Пушкиных и Толстых». Представляете? Мы едва пришли в себя от новости о том, что ветви Егора Гайдара сплетались с ветвями Лермонтова, как тут на тебе — родство сразу с двумя титанами нашей литературы! Он имел полное право взять псевдоним Толстушкин, но скромность не позволила. А если бы Борис Львович дожил до 90 лет, глядишь, разыскали бы родство с Данте и Шекспиром.

Так вот, потомок Пушкина, как старший брат Сванидзе, Радзинского, Млечина, люто ненавидел Сталина. Есть основание думать, что еще в юности перед портретом или бюстом вождя, или проходя 1 мая по Красной площади, он шептал сквозь зубы стихи своего прародителя с небольшой поправочкой:

Самовластительный злодей,Тебя, твой Кремль я ненавижу!Твою погибель, смерть детейС жестокой радостию вижу.

А в беседе с американским журналистом потомок Толстого сказал свое «Не могу молчать»: «Сталин карту читать не умел, он был тупица, дурак похлеще Гитлера». Ах, как не к лицу это столбовому дворянину… Тут поневоле надо защищать от дворянина даже Гитлера, ибо что ж это получается — дурак сумел дойти до Москвы, а потом до Волги? И мы победили тупицу? Да что за радость? Глядите, он тупостью хочет отравить нам весь праздник Победы.

Разумеется, поделился Васильев с американцем и своей сладкой ненавистью к маршалу Жукову, да и ко всем нашим полководцам Гражданский и Великой Отечественной: «Шаркуны, а не вояки! Тупицы!..» Это Буденный‑то, еще на Германской получивший четыре Георгия, шаркун? А однажды за оскорбление сослуживца он так врезал фельдфебелю, что тот «долго лежал и не шевелился». За это судили, приговорили к расстрелу, но ограничились лишением одного Георгия… Это Рокоссовский‑то тупица… Ах нет, Васильев делает для него исключение. Он его уважает. За что? Да как же, говорит, он — единственный в военной истории дважды маршал. Ах, Толстушкин! Маршалом Советского Союза Рокоссовский стал как замечательный полководец Великой Отечественной войны, а маршалом Польши — по служебному положению, по любезности поляков. Не видит разницы. Как Гозман — между талантом и бездарностью. А кроме того, жил‑был когда‑то Фердинанд Фош. Так он был маршалом Франции (1918), фельдмаршалом Великобритании (1919) и маршалом Польши (1923).

В беседе с американцем еще многое удивляет. Васильев говорил: «Я вообще везунчик. Повезло и на войне. В самом начале, в июле 41 года под Смоленском попал в окружение. Долго выходили, голодали. Но сумели пройти в город Слоним. Эти места я хорошо знал, жил там у деда, я у него и вырос». Значит, детство везунчик провел не в Смоленске, а в Слониме. Американец, конечно, не знал, что это за город, где он, но нам‑то известно: до сентября 1939 года он был польским, и от Смоленска это километров пятьсот к западу. Что ж получается? Васильев вырос в Польше? Странно. Но еще удивительнее другое. Понятно, что те, кто попадал в окружение или отбился от своей потерпевшей поражение части, пробивались на восток, к своим..

То была печаль большая,Как брели мы на восток…

А Васильев двигал не на восток, а на запад, в город, который был захвачен немцами еще 26 июня. И каким‑то образом там спасся у дедушки. Об этом он ничего не рассказал.

Но мы читаем, что потом Васильев оказался в кавалерийской школе, позже — в пулеметной, а с осени 1943 года — он курсант Бронетанковой академии. На этом война для него кончилась.

Можно посоветовать Леониду Гозману отдохнуть от поношения советского руководства, от ненависти к Сталину, а заняться изучение биографии любимого писателя. Как видим, тут много интересного и неясного. В частности, хорошо бы выяснить причину его неприязненного рассуждения о «непомерном обилии у нас орденов». Не в том ли она, что его самого боевые награды начисто обошли — ни одной медальки! А ведь, казалось бы, за одно то, что вывел группу бойцов из окружения, полагался если уж не орден, то хотя бы медаль «За отвагу». Тут много работы…

Но эту передачу я должен был непременно посмотреть — слишком веские для того имелись основания. Как же! Это была беседа телеведущего и сценариста‑демократа Сергея Минаева с кинорежиссером‑демократом Павлом Лунгиным. А он, Лунгин‑то, жил когда‑то на даче в нашем доме на первом этаже как раз под нами. Я мог сверху любоваться им. Прекрасно помню и матушку его Лилиану Зиновьевну, и батюшку Семена Львовича, и сыночка Иванушку, промышлявшего у нас яблоками… Как же, как же…

И вот смотрю, и вот слушаю. И поначалу хотелось мне сразу сказать словами Любови Андреевны Раневской из «Вишневого сада», только что вернувшейся в Россию, домой после долгой жизни во Франции: «Спасибо тебе, Фирс, спасибо старичок. Я так рада, что ты еще жив». Но чем дальше идет передача, чем больше я слушаю Павла Семеновича, тем сильнее удивляюсь и уже не знаю, могу ли разделить радость Любови Андреевны.

Очень старательно просвещал нас режиссер насчет сложности и жизни, и человека, и искусства. Это нас‑то, кто в быстротекущей жизни хотя бы за последние 20–25 лет насмотрелись, нахлебались уж столько сложностей в их самом мерзком виде, что это и не снилось Данте, Шекспиру и Достоевскому вместе взятым. Чего стоят одни только трусливые, невежественные и лживые члены Политбюро и президенты, как Горбачев да Ельцин, премьеры и их заместители, как Гайдар и Чубайс, министры и депутаты Думы, как Козырев и Хакамада… А грязный шабаш в газетах и книгах, в театрах и на телевидении, что вчера были очагами русской и мировой культуры, а сегодня теми же вчерашними расторопными руками вывернутые наизнанку.