Газета День Литературы - Газета День Литературы # 113 (2006 1) Страница 22

— Иму, Матерь моя, ты пахнешь пшеницами медвяными...

Но Она безмолвная, как пшеницы скошеные, как дальные и ближние звездопады, но в зрачках Ея звёзды летят, пылают, но не сгорают... вечные звезды материнской любви. Китайские мудрецы говорят, что падающие звезды — это зрачки усопших матерей... они вечные...

— Иму, Матерь, мама, на свете нет любви сильней, чем любовь Матери и Сына.

Только любовь к Богу превышает её.

Но любовь матери и сына — первая и на земле, и в Царствии Небесном.

Иму, Матерь, матушко, а помните, как Волхвы привели Звезду Рождества, и с Ней смирну, золото и ладан.

Смирну принесли — как человеку, золото — как царю, ладан — как Богу...

Золото — за племя Сима...

Смирну — за племя Хама...

Ладан — за племя Иафета...

А ещё они принесли персидский пурпурный мак-текун отцу моему Иосифу. Пурпурный, как одежды первосвященников иудейских...

Но мак слаще, чем их кровавые одежды, чей пурпур загустеет, увеличится от крови моей...

И отец посадил мак-текун тайно на крыше моей... Пианый, блаженный пурпур мака-текуна, умиротворяющий печаль... Но брал ли? но берет ли отец мой сок мака? сон мака? не знаю, не знаю... Подрезает ли отец мой тайно мак-текун и вкушает для изгнанья печали? Иль мак-текун сам сыплется, опадает — не знаю, не знаю... Я за отцом моим не хожу, не подглядываю...

Иму! Матерь, матушко моя, мама, маа, а я вижу и доныне воспоминаю, как три дня мы бежали в Египет от царя Ирода и от приказа его избить, окровавить млечных младенцев.

И как на третий день сверкнула египетская спасительница — река Риноколура, и как в ночах все звёзды падучие бежали с нами.

И все скарабеи, и все василиски, и все аспиды, и все львы, и все лани, и все пальмы, и все кедры ливанские, и все колодцы пустыни с нами бежали, бежали, бежали и нас ласкали, лелеяли и упасали...

И мы поселились в Матарее, близ Нила, где некогда под именем Осарсифа Моисей был священником... И тут я увидел Пирамиды Фараонов, и все бежали, а Они стояли.

Иму, Матерь безмолвная моя, а какие Слова родились перед этими Пирамидами? Предшествовали Им?

Какие Слова стояли пред этими Пирамидами? где Они?

Какие Слова эти Пирамиды поставили, родили?

Кто знает? Только Фараоны и Жрецы знали Слова эти, но унесли с собой в глухие саркофаги?

И эти Слова замурованы, погребены бесследно в Пирамидах?

Но и эти Пирамиды истают, сокрушатся в камни, а камни изойдут в пески.

А Где Те Слова?

А Слова Моисея не станут песком и камнем забвенья?

А вдруг я скажу Слова Пирамиды Веч

ной Жизни?..

Матерь!

А Бог был всегда. И до человека.

Но Бог был нем.

Но вот Он впервые заговорил с человеком. С Моисеем на Синае...

А скоро Бог заговорит и явится в живом Человеке... В Богочеловеке...

А если во Мне, Матерь?..

Мария хотела сказать Ему, что Он кощунствует, но вспомнила Ангела Господня, который явился к ней перед Его рожденьем, и вспомнила, что Она была единственной на земле женой, чья девья пелена нарушилась не от мужа, а от новорожденного Дитя, и с тревогой и восторгом приняла истину Его Слов.

И вот Мария молчит и только гладит Его ягнячьи кудри.

Кудри льются в Ея перстах, похожих на юные изумрудные камыши бродов Иордана...

Камыши гибкие, певучие, атласные, текучие...

Блаженно, сонно агнцу, дитяти в перстах матери...

Зыбко, звёздно, сонно, сонно, тепло…

Сонно...

— Иму... Мама... маа, я засыпаю, но в глазах моих сонных стоят те Пирамиды Фараонов под теми звёздами и луною... Тогда была разливчатая луна, как Нил в разливе...

Иму! Матушко, но Ваши груди, исполненные сладчайшего родильного, кормильного, творильного млека, молока, молозива, плескались, как два Нила.

Вот они — облитые млечною необъятной луной — две материнские родильные Пирамиды стоят у губ Моих кормильно и закрывают Пирамиды Фараонов.

И уйдут, сойдут Пирамиды Фараонов, а вечно будут стоять, плескаться Пирамиды Святых рожениц, матерей земли.

И за этими Святыми Живыми, Дышащими Пирамидами — я не вижу, я не видел каменных...

Иль Пирамиды Фараонов — не Знаки Вечной загробной Жизни, а только Груди кормильных плодоточащих матерей...

Матерь, но почему там, в яслях ягнячьих сырых, под грудями пирамидами млековыми Вашими, почему Звезда Волхвов?

Звезда Рождества неповинного?

Звезда колыбели?

Звезда Вифлеема сразу стала и Звездою Смерти?

Звездой Херема — последнего отлученья при рёве 400 храмовых бараньих оглушительных рогов, рогов?

И приговора Синедриона смертного?

И эта Звезда сразу пошла за Мной от яслей Вифлеема?

И вот царь Ирод Антипа возжелал убить Меня, птенца в гнезде, и приговорил к смерти всех младенцев до двух лет.

И возрыдали сыро, оцепенело млековые матери с грудями-пирамидами, и никого не стало у пирамид их опустелых.

И даже праматерь иудеев Рахиль вышла из гробницы и возрыдала, усоп-шая, на дорогах избитых, зелёных младенцев...

Матерь!..

И вот пришли цари, от которых даже мертвые выходят из могил и рыдают громче, чем живые.

И я, младенец, слышал эти крики.

И слышу досель...

И при таких владыках длится жизнь моя, и при таких рыданьях и криках...

Матерь, матерь, но если б тогда, до двух лет, убили Меня, поникли бы тогда Пирамиды Ваши, но нынче уже бы утихли Вы, а не предстояло бы Вам более мучительное...

О, Господь мой!..

Но, Матерь, Вы со Мной на крыше детства моего, и блаженно, сонно мне, и отстраняю я дни грядущие мои...

Но, Матерь моя, не говорите старому отцу моему о Звезде Смерти, ко-чующей ближе и ближе над головой моей...

...Спит мальчик Иисус на крыше под звёздами, и Матерь безмолвная преклонилась над Ним...

Она потом отворит богоглагольные, богоколокольные лепестки-уста...

После Креста.

А пока вешний, тёплый, назаретский оливковый ветер вместо одеяла веет над Ними...

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

— Иму, Матерь, а что есть любовь между мужем и женой?

А в Назарет этой весной птичьей приехала племянница нашего соседа Малха, вечнопианого от вина и недоступной прохожей красоты жен. Её звать Мария. Ей уже десять лет. Мария из Магдалы...

И вот, когда я кормил на крыше перелётных птиц моих — она пришла на крышу.

Она сказала: "Иисус, Иешуа, я пришла поглядеть на птиц твоих".

Но я почуял, что не из-за птиц пришла она.

Вот она стоит, колеблется, наклоняется, порхает над крышей дома моего, как бабочка галаадская.

Она в бархатной изумрудной палестинской длинной, кубовой рубахе "джеллабе" с острыми, почти до земли, рукавами и в алой, шелковой персидской шапочке-тюбетейке.

А из-под шапочки лиются, ликуют шелковые курчавые волосы её до самых колен.

И власы её ручьистые сокрывают её лучше рубахи палестинской, как стада кишащие, курчавые, вешние покрывают гору Гаризим, где я люблю сидеть и глядеть на родную Галилею мою...

И она бегает по крыше слепо средь птиц моих, и пугает птиц моих, и птицы улетают.

И она бегает по краю крыши, и готова сорваться с крыши в изумрудной рубахе "джеллабе" кубовой своей и в шапочке алой своей, и охваченная, объемлемая от вешнего ветра власами курчавыми, неистовыми своими, стадами агнцев каракулевых она, она... как юная ива расплескалась от ветра...

И она слепо, яростно бегает по крыше и недвижно, печально глядит на меня из-за влас своих.

И я чую, что она пришла на крышу не из-за птиц моих.