Газета День Литературы - Газета День Литературы # 96 (2004 8) Страница 22

За всех, кого не обойти,

За поговорку "Бог рассудит",

Устала...

Не могу...

ПРОСТИ........

ПЕСНЯ КОРЕННОЙ...

Пристяжные мои, не гоните —

Так недолго и шею сломать!

Распрягите коней, распустите —

В одиночку спокойней скакать

И до устали телом трудиться,

Отстегнув вспомогательных двух —

В одиночку удобней забыться,

Колею различая на слух.

Размозжив о булыжники ноги,

Растревожить горячую кровь

На полночной проезжей дороге

Одному: хочешь — вкривь,

Хочешь — в бровь...

Эх, пропащий ледащий возница,

Ну, на кой тебя в степь понесло?

Лучше б до смерти водки напиться,

Чем вот так раскровавить чело...

Оборвав сыромятину сбруи

Как подстреленный наземь упал —

Лучше б девки хмельной поцелуи

С мокрых губ рукавищем стирал...

Где-то скачет одна коренная,

Позабыв про возницу и плеть.

А дорога до рая — без края,

И с налёта нельзя одолеть.

Тимур ЗУЛЬФИКАРОВ КОРАЛЛОВАЯ ЭФА Отрывок из романа

О, дорогой Читатель!

Когда я завершил это сочинение, мне ночью осенней явился Николай Васильевич Гоголь.

Он сказал:

— Зачем ты написал этот сатанинский "бестселлер"? Этого Вия XXI века?..

Я сказал: я написал о нынешней России, а Она во власти бесов. И отсюда дьяволиада моя...

И я хочу купить солнечный дом на Кипре... я устал от русских дождей и повальной бездушной нищеты... вы же написали "Вия", а Булгаков "Мастера и Маргариту"... А Набоков — "Лолиту"... Я решил объединить три этих потока...

Он сказал:

— Сожги его, как я сжег "Мертвые души".

Я сказал: я не могу сжечь нынешнюю Россию... которую описал...

Я не могу сжечь солнечный дом на Кипре, где бродили Апостол Павел и святой Лазарь...

Он сказал:

— Ты хочешь бросить свой божий дар псам рынка? Чтоб растерзали его?

Тебе не нужен солнечный дом на Кипре, где бродили Апостол Павел и Святой Лазарь...

Тебе нужна трухлявая, прогорклая, согбенная и святая изба на Руси, где и поныне броит полевой наш русский батюшка хлебный молочный Иисус Христос!..

...Гоголь ушел.

Я остался в глубоких ночных сомнениях...

О, мой дорогой Читатель! Может, Ты исполнишь наказ великого писателя?

Я не могу. Роман перед тобой.

...Потом мы радостно опустошенные сидели у костра и ели жареную форель, и пили звездную "орзу" чабанов, от которой Плеяды становились ближе к человеку...

Гуля опять впала в безмолвие, но я уже не страдал от этого, как прежде...

Каким-то сладким, вселенским сном, бредом, видением показался мне этот тихий, пролетевший, проплывший, как вода в реке, горный месяц...

И эта родная река, и водопад этот родной...

И куда-то, совсем далеко, ушло, унеслось к звездам, что ли, то ущелье, та гора голая Кондара, та альпийская исполинская Черешня и те коралловые, таинственные эфы, эфы, эфы, с которыми так странно связала меня судьба...

...И вот мы прощально сидим у костра.

И Гуля опять впала в забытье, в безмолвие.

А я — чаша, исполненная любви и нежности — гляжу на нее и боюсь вспугнуть ее, обидеть, нарушить, уязвить... Дева пуглива, как лесная птица, и причудлива, как полет, броженье стрекозы...

Гуля, Гуля! Мы вернемся в Душанбе — и сразу сыграем нашу свадьбу! У нас будет много детей!.. У таких дынных, несметных грудей должно кормиться, лепиться много детей...

И вдруг Гуля встает с земли и бросается ко мне...

Она немо бьет себя быстрыми руками по телу, по грудям, по лицу...

Она мучительно, задушенно мычит, пытается что-то сказать мне, но не может.

Какая-то страшная конвульсия, судорога охватила ее, бьет ее...

Она пытается что-то сказать мне, но не может.

У нее изо рта идет, ползет, вьется, хлещет змея...

Та! Та самая! Коралловая эфа!

Я узнаю ее. Только эта змея странная.

Она вся белесая, а не коралловая. Змея-альбинос!..

Гуля задыхается, потому что змея закрыла, заполонила, заняла, задушила ее горло. Змея медленно, нехотя идет изо рта у Гули...

Тогда я бросаюсь к змее и хватаю ее за раздвоенную ее малахитовую, царственную головку. и! и! и быстро выдергиваю, вытягиваю, вынимаю ее изо рта Гули.

Змея, туго извиваясь, мгновенно кусает меня в палец, и я отшвыриваю ее в водопад.

Гуля задыхается, но воздух возвращается к ней, и она мучительно шепчет мне:

— Алик, Алик!.. Она укусила меня в сердце... В самое сердце! Через пять минут я умру... Меня не спасти... Но ты быстрей! возьми ружье. Отстрели себе палец! Быстрей!..

Она сама умирает, а думает обо мне... О, Боже!

Я, как пьяный, бегу в палатку, беру ружье, стреляю себе в ужаленный, быстро чернеющий палец — у самого основания, где палец выходит из ладони.

Выстрел неудачный. Руки мои дрожат. Я ведь никогда не стрелял в себя. Палец повисает на сухожильях, но я быстро отрезаю его ножом.

Странно, но я не слышу выстрела и не чувствую боли... И крови нет... Кровь замерла...

Я бегу, возвращаюсь к Гуле. Она радостно улыбается:

— Алик, как я счастлива!.. Ты спасся от эфы... Но будь осторожен — теперь она будет преследовать тебя...

— Гуля, как она заползла тебе в горло, в рот? Как она могла укусить тебя в сердце?..

Она уже падает, валится, никнет на песок... Она тихо шепчет:

— Не зря отец и мать звали меня... Им теперь стыдно... Теперь они будут ласкать, любить меня там... На земле они не успели... Алик, положи меня в Водопад и отпусти к ним!.. Это моя последняя воля!..

О, Боже!..

...Какая-то страшная, древняя тайна священной Черешни и коралловой Эфы опять встала передо мной...

Опять вспомнил я древнюю миниатюру, где три эфы забавляются смертельно, сладострастно сплетаются с царем Дарием Гуштаспом I.

И одна из Эф вьется, выходит у Царя изо рта... Как она попала в рот Царю? Как она теперь, спустя тысячи лет, попала в горло возлюбленной умирающей моей?..

Вот тайна!..

...Я бросаюсь к Гуле и пытаюсь сделать ей искусственное дыхание, обнимаю ее и горячо дышу в ее рот, касаюсь губами своими губ ее...

Но она мертвая уже... Тяжкая... Далекая... Непослушная...

И я вспоминаю слова локайца-пастуха там, у Черешни: "Смерть приходит через пять минут..."

Пять минут прошли... Она уже мертвая... Черная, как обугленная, от молниеносного царского древнего огня-яда, яда, яда Эфы...

Я не знаю, как закрывать обвялые, уже нездешние глаза усопшим. Да если бы и знал — не мог бы...

И Гулины потухшие изумруды открыто, безвольно, протяжно, изумленно, виновато глядят на меня...

Тогда я тихо, бережно, нежно, как несколько часов назад в любовном Водопаде, поднимаю ее, и несу к Водопаду, и опускаю ее в Водопад, который уже смерть...

Она уже не слышит, не чует Водопада...

И она быстро уходит в пенных водах.

И она уходит в подземелье, откуда никто никогда не возвращался, и где в бездонном озере усопших ее, сироту, виновато ждут ее отец Гирья Гуштасп Сарданапал и мать Гульсум Ашурбанипал — потомки великих ассирийских царей, которые любили только друг друга и за это попали в ад...

О, Господь мой! Но за что эта девочка поплыла в ад?..