Газета День Литературы - Газета День Литературы # 132 (2007 8) Страница 22

– Так точно-с, Тьма Скотинишна, – пропел он угодливо, – вас разошлось двадцать тысяч экземпляров за год, а Гоголя-с – пять. Тьма Скотинишна – вип-автор, а Гоголь, так-с, убыточный. И заграница Тьму Скотинишну покупает!

– Что-о-о?! – взмахнул саблей Лев Толстой в офицерской форме времён русско-турецкой. – Ишь ты, апофеоз пошлости! Я тебя сейчас покажу апостолиху пошлости. Свиное рыло-то обкорочу!

Рыло визгнуло и спряталось за толстой спиной своей кормилицы.

А Толстой, пряча саблю в ножны, ворчал недовольно:

– Отдыхает природа на детях, понимаешь ли, но не до такой же степени!

К нему подошёл высокий человек с исхудалым, небритым лицом и произнес с усталой иронией:

– И что вы, граф, своей потешной сабелькой машете? Всё равно нас никто не боится. Вместо бомб в их руках телевышки, вместо "катюш" – радиостанции, вместо пулемётов – газеты... Вы можете кричать на всю ивановскую – всё равно за пределами, так сказать, ивановской вас никто не услышит. Идёт информационная война! Ведут её средствами информации. Против безоружных... Вы бы стали стрелять в безоружных?

– Да как вы смеете, сударь? – вспылил Лев Толстой-офицер. – И кто вы собственно такой?

– Я – отец убитого за Россию сына. Убитого русскими, – он закрыл лицо руками.

– Простите, – ретировался Лев Толстой. – Стрелять в безоружных – это бесчестие, низость... это убийство.

– Вот, – встрепенулся несчастный отец. – Для них, – кивнул на баррикаду, – это главное условие: мы – безоружны, они – во всеоружии. Только так они ничем не рискуют. Врут, и враньё становится последней инстанцией истины. Ложь – солнце мёртвых. А средний обыватель не способен отличить белое от чёрного. Вечный ребёнок...

– Да, – согласился Лев Толстой, – Бог – отец, природа – мать, а народ – ребёнок. Впрочем, и медведь – тоже ребёнок...

Внимание их привлёк худой человек в потёртой куртке cлесаря железных дорог явно с отцовского плеча. Он яростно подметал, грёб метлой булыжниковые бока плошади, а метла была из редкого чёрного хвороста с собачьей головой вместо набалдашника на ручке. На хребет баррикады взлез советский товарищ средних лет в галстуке из преподавательствовавших в Литинституте – кто его помнит по имени? – и присвистнул:

– А ты все метёшь, Платоныч?

Подметальщик повернулся:

– А-а, ты, мать твою так?! – повернул метлу наперевес и ткнул ею товарищу в портретный отдел, да тот успел спрыгнуть за баррикаду и стал дразнить дворника, мелькая в дырах хлама, из коего сгребли баррикаду:

– Я был и есть признанный, – высовывал он язык и приставлял пятерню большим пальцем к носу, – а ты, гений в трусиках, дворы да котлованы все метёшь! Бе-э-э!

– А судьи кто? Мать твою так! – угодил всё-таки дворник насмешнику в портретный отдел, в самую точку по высунутому языку. Насмешник завыл и скатился за баррикаду.

А по эту её сторону показался молодой человек славяно-кавказской наружности в фуражке таксиста. Он улыбнулся улыбкой доброго сказочника и остановился у Ивана Сергеевича:

– А я вас узнал. Вы – ИСТ.

– ИСТ? – удивленно поднял брови Тургенев.

– Точно. Инициалы И.С.Т. – ИСТ. А это - ИСТина, ИСТовость и, если хотите, неИСТовость. Можно вас так величать?

– Как вам угодно, сударь, – был ответ. – Но коль вы составляете коды скрытой сути, то, может, вы мне объясните, как мы до этого докатились?

– Вот именно, докатились. Катиться – не подниматься. Витали в облаках, а оказались в дураках, – с горечью в голосе произнёс человек в фуражке.

Слова его услышал несчастный отец; это был Иван Шмелёв. Речь его напоминала бесконечное причитание:

– А сколько оборотней и среди дураков развелось. Одни – кликуши, в любой момент на ту сторону баррикады готов переметнуться, лишь бы им покричать в эфир дали... Другие, о-о-о! те присваивают себе имя знаменитых наших собратьев по перу, превращают его в имя ложное, псевдоним, и шпарят под ним, врут, пачкают!.. А стадо слепых баранов всё глотает! Но поводырь их никогда не дремлет! Невежи, профаны! Страшнее Мамая! Руками их все грязные дела делаются, все кровавые преступления! Не Чемберлен же с Троцким сына моего расстреляли! Свои иваны да сидоры! Безмозглые овцы! Если среди них заведётся мыслящий верблюд, они его массой затопчут!

– И что же делать? – в отчаяньи возопил ИСТ, задавая вопрос, старый, как мир.

– А что тут поделаешь? – Шмелёв схватился за голову, будто она раскалывалась от мигрени. – Голыми руками! Тут хитрость нужна, а гении простодушны. Иначе они не были бы гениями. Надо проникать во вражью паутину, объединяться с войсками, переводить прицел пушек... Но если даже в наших рядах завелись предатели и кликуши, то что от других ждать?

ИСТ сел. Прямо на землю. Поставил локоть на колено, а ладонью подпёр голову: "Надо делать свое дело и уповать на Бога."

– Какое дело? – обиженно сказал молодой человек в форменной фуражке. – Впрочем, можно уповать, когда Лутовиново кормит. А кому-то баранку приходилось крутить, чтоб на хлеб заработать, а литература – дело кровное, сверху предназначенное, существует на положении хобби, чудачества по ночам, в ущерб куску хлеба. Это мор и на писателя, и на литературу. Гоголь три дня профессорствовал – не вынес. А вынес бы – мы бы с вами "Петербургских повестей" не имели бы удовольствия читать! А мне 12 лет пришлось баранку крутить и в масонскую ложу пойти, чтоб выжить!

– В Лутовинове музей, говорят, – вздохнул Тургенев.

– Директору, благодаря вам, зарплату начисляют, – невесело улыбнулся молодой человек. – ИСТ еще ИСТец... он ищет правды и справедливости. Вы здесь в предместьях парк покупали, особняк строили... для иностранки...

– Было дело, в 1874 году, – кивнул Тургенев.

– А потом вслед за вашими денежками и нас родина изрыгнула. Э-х-х! – молодой человек сорвал фуражку и запустил на баррикаду. – Шапками теперь эту мразь не закидаешь!!! Сила нечистая во плоти!

Да площадь ли это Согласия? удивился Иван Сергеевич. Площадь раздора... А, может, это Красная площадь? Оглянулся вокруг. Лобное место и есть баррикада. Да нет же, не та это площадь... вот, Медный всадник встал на дыбы... Только по какую сторону баррикад? За них, ату их-классиков, перевёртышей, оборотней, или за нас, патриархов? Нет, сделал Его Величество подарок России – Пушкина, значит, за нас! За нас, Петруша!.. Да что-то притомляться ты начал, ИСТ. И пора тебе на восток закладывать карету. Сражаются ведь за тебя твои книги, все сто томов твоих... каких же? вешних? да нет, державных книжек! Они генералы, ибо классики!

Но до хандры ли сейчас? Увидел вдруг Иван Сергеевич, как за площадью открылась степь, шаровые молнии из ковыля по ней понеслись перекати-полем, да может, это не степь вовсе, а чёрная лесная гарь, а за нею встаёт свинцово-белое небо и во всю высоту его поднимается крест, и на нём объятый огнем человече; яро горит-пылает огонь, а человече жив, бодр и глаголет:

– Нас на кресте жгли! Мы – диссиденты истинные! А дщерь мою духовную Морозову и сестру её Урусову в мёрзлой яме уморили с християнским милосердием! Не то, что премий заокеанских нам не давали, горбушки чёрствой пожалели! А синекурцы да лауреаты – не есть страдальцы за правду, а инвесторы аморального дутого капитала! Истинно глаголю!

Крест полыхнул и исчез, будто его и не было.

Стало холодно. Вошла в силу осень чёрная. Обложило тучами небушко, лучика не пробивается, даже дивно, как ещё среди белого дня светло. Поднял к небу глаза Иван Сергеевич. Но ведь солнце и осенью чёрной не сгинуло, не погибло, ясное! Где-то за сплошными тучами оно светит, всеми снопами своих лучей сияет всепобедное! Придёт час и кончится она, осень чёрная! Наступит мороз и солнце! А это вдвойне солнце: ведь от белого снега, со звоном его и искрами, лишь удвоится свет.

И как иначе мог думать светлый классик, певец вешних вод?!

Где-то на переднем плане замаячил белый бархатный штандарт с вытканным на нём золотым диском солнца, в сердцевине которого была тканная икона с молодого Пушкина; локоны его, развеваемые ветром, сплетались с лучами и перетекали в шёлковую золотую бахрому. Держал штандарт худой господин с короткой бородой в лёгком чёрном пальто.

– Кто таков этот господин?! – воскликнул воспрянувший духом Иван Сергеевич.

– Ребёнком мне его приводили, – сказал Фёдор Михайлович, сутулясь. – Димочкой Мережковским звать.