Журнал Русская жизнь - Август (август 2008) Страница 23

Можно представить себе общество, в котором нет отношений собственности - ну, скажем, все принадлежит государству. Но у разных групп людей есть разные права. Одни управляют, а другие подчиняются, одни должны работать, а другие не обязаны. И так далее. Вот это и есть сословия.

Сословия существововали во всех среднеразвитых обществах, например, в Западной Европе. Они же существовали и на Востоке. В Московской Руси сословия тоже были, и подразделялись на «тяглые» и «служилые». Тягло было обязано платить подати и нести повинности, то есть трудиться на государство. Служилые ничего не производили, зато несли службу - начиная от военной и кончая духовной. Сословия были фактически кастами: «где родился, там и пригодился» - перейти из сословия в сословие было почти невозможно.

В дальнейшем служилое сословие стало дворянством и духовенством, а тягло - крестьянством, купечеством, мещанством.

Можно спорить, насколько это было справедливо, но общий принцип - «права связаны с обязанностями» - сохранялся.

В 1762 году Петр III - фигура вообще довольно любопытная - подписал указ «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству». Этот указ освобождал дворян от обязательной службы, давал право выходить в отставку и жить по заграницам. Освободили их и от податей. Все привилегии же сохранялись в полном объеме.

Екатерина II продолжила ту же политику, выдав в 1785 году «Жалованную грамоту дворянству», где подтвердила все привилегии, заодно и обосновав изменившуюся концепцию. Фактически было признано, что дворянство является не частью общественного организма, которая должна выполнять свои обязанности, а, так сказать, природной элитой, ради которой все общество и существует.

Почему? Потому, что дворянство в предыдущий исторический период усилилось настолько, что могло разрушить монархию или, во всяком случае, сменить конкретного монарха - не будем забывать о судьбе того же Петра III. Дав привилегии, его одновременно подкупали и делали более безопасным. «Золотой век вольности» был веком разложения дворянства. Освобождение крестьян, завершившее его историю, застало сословие не в мундире, а, так сказать, в домашних тапочках. «Никто и не рыпнулся».

Ну а теперь про СССР.

***

Советское общество тоже было не классовым, а сословным. Это и понятно. В советском обществе средствами производства не владел никто - во всяком случае, официально все было государственное. Тем не менее в обществе были четко выраженные прослойки - начиная от партаппаратчиков и кончая интеллигенцией. Которую так и называли «прослойкой», чтобы обидеть, как думала сама интеллигенция.

Советская интеллигенция должна была заниматься двумя вещами - во-первых, «науками и искусством», и, во-вторых, идеологическим обслуживанием советской власти. Проще говоря, она должна была делать ракеты и публично клясться в любви к Марксу, Энгельсу, Ленину, не говорить и не писать ничего, что противоречило бы их учению, а для пущей чистоты - ничего такого и не читать, не слушать, не смотреть. За это ее кормили. При этом интеллигент должен был еще и колебаться вместе с линией партии, своевременно меняя взгляды согласно последним установкам.

Нечто аналогичное когда-то требовалось от духовенства - безукоризненная верность не только духу христианского учения, но и «всякой букве», а также текущим задачам начальства. Но у духовенства был хотя бы сверхличный авторитет. У марксизма его не было: всесильное, потому что верное, учение отвергало религиозность как таковую, тем самым пиля под собой сук. Впрочем, не оно первое.

Так вот. Советская интеллигенция хотела от властей того же, чего хотело и получило российское дворянство от Екатерины. Оно ждало манифеста о вольности.

Что должно было быть в таком манифесте?

Интеллигенция признается привилегированным классом, советской элитой, которая никому ничего не должна, а все должны ей, потому что ради нее общество и существует. Она остается на прокорме общества и паек ее даже увеличивается. Зато с нее снимаются все ограничения - интеллигент имеет право говорить, писать, читать, слушать и смотреть абсолютно все что угодно, безо всяких ограничений. Все, вплоть до откровенно антигосударственных вещей. Чтобы никакая партийная харя не лезла в калашный ряд, где запойно читают Бродского. И напротив, мнения интеллигентов были бы признаваемы как некий абсолютный нравственный камертон. Чтоб к какому-нибудь знатному режиссеру - скажем, Любимову - ходил бы ножками председатель КГБ, долго ждал бы приема под дверью, а потом униженно молил бы его о моральной санкции на вмешательство в дела Эфиопии. А Любимов бы еще думал, осудит он такое вмешательство или все-таки не осудит.

Все это должно было бы назваться «социализмом с человеческим лицом», ну или как-то близко.

Описано такое мироустройство - в виде утопии - у помянутых мною братьев Стругацких. Смотри их цикл «Полдень, XXII век», где социалистическим миром правят веселые ученые и высоконравственные гуманитарии, а все вопросы решаются «этически», в процессе типичной интеллигентской рефлексии.

Все это, наверное, кажется каким-то сюром. Любитель исторических аналогий сказал бы - это как если бы Петр III в свое время дал бы вольную не дворянству, а духовенству, разрешив попам проповедовать любые ереси или даже переходить в магометанство или в атеизм, и тому же учить паству, да еще и начальство поучать, как ему жить.

Интеллигенция верила в то, что все это возможно и очень желательно. Ведь есть же место, где оно все так и устроено, думала она, дура.

Это место - «Запад». Где Свобода Слова и Можно Говорить, Писать и Читать Все, Что Хочешь.

Интеллигенция не могла и не хотела понять, что западное общество - классовое, а не сословное. Что западный интеллектуал совершенно не похож на советского интеллигента, прежде всего потому, что государство не платит ему ренту, и на прокорме у населения он не находится. Он вынужден продавать продукты своего труда - идеи, формулы, лозунги. Важно, что ему их надо продавать. Свобода слова и прочие ништяки - это всего лишь оборотная сторона свободы рынка. И что на этом рынке крупнейший покупатель - государство. Которому в силу одного этого обстоятельства совершенно не нужно что-то запрещать. Потому что «отношение тут экономическое».

Если коротко: советская интеллигенция была похожа на бабу, живущую в постылом браке с законным мужем, который ей смертельно надоел. Рядом живет красивая проститутка, у которой полно мужиков, осыпающих ее деньгами и подарками. Баба смотрит на проституточью жизнь, завидует, слюнями исходит - и в один прекрасный момент требует от мужа, чтобы он ей тоже разрешил трахаться с кем попало, но при этом сам оставался ей верен, продолжал бы ее обслуживать и приносил бы домой получку до копеечки…

Ну конечно, баба понимала бы, что скажет муж. Но, как все дуры, она считает себя хитрой. Поэтому она начинает с малого - требует себе права возвращаться домой заполночь, в обмен на клятвы, что она «задержалась у подруги».

Интеллигенция, как та самая баба, собиралась перестраивать отношения постепенно. Чтобы сначала добиться малых послаблений, потом больших, и в конце получить желанный манифест. Который должен был подписать Михаил Сергеевич Горбачев. Или его преемник.

Горбачев был естественным лидером сословия. Именно он был готов дать интеллигенции то, что она хотела получить, сохранив то, что она хотела сохранить. Не его вина, что это не получилось. Скорее всего, и не могло получиться.

***

Тогда, в девяностые, я ничего этого не понимал. Несмотря на интеллектуализм, горы прочитанных книжек и прочие вторичные признаки интеллигента, я не имел первичных - вписанности в систему и причастности к коллективному сословному интересу. Хотя ощущал его кожей - как нечто невыговариваемое. Как то, о чем молчат и даже не думают - но что молчаливо скрепляет всех в общем деле. Как будто все они перемигнулись и бессознательно, вне ума - договорились. Но без меня. Я был молод, и у меня уже были не те убеждения.

Сами представители сословия определяли свои желания туманно. Большинство искренне верило, что хочет жить как на Западе, примерно как в Америке и Швеции (тогда жутко популярен был «шведский социализм», сути которого, конечно, никто не понимал вовсе). Кто поумнее, говорил, что кое-какие социальные завоевания надо сохранить. Самые откровенные договаривали, что сохранить надо все то, что связано с интеллигентской инфраструктурой, начиная от образовательной системы (естественно, передав ее в руки «педагогов-новаторов», то есть все той же интеллигенции) и кончая Союзом писателей. И все соглашались с необходимостью преобразований. И все говорили - «свобода для всех», и все подразумевали - «вольность и права для нас».

О предполагаемом порядке перемен я слышал разные мнения. В основном они сводились к тому, что предстоит довольно длительный период постепенного ослабления цензурных пут, обретение подлинной независимости и свободы, и только потом - сладостная вечность полной риторической безответственности, когда долг лояльности по отношению к обществу и государству, даже самый минимальный, будет окончательно похерен.