Газета День Литературы - Газета День Литературы # 103 (2005 3) Страница 23

Вольфсона звали маленький Гиз. Тут была игра слов. ГИЗ — Государственное издательство и Гиз — всемогущий герцог.

Он появился перед Гринами летом 1927 года. Приехал к ним сам в Феодосию. От предложенных им перспектив захватывало дух. Пятнадцатитомное собрание сочинений, в твердом переплете, на отличной бумаге, тиражи, гонорары, аванс. После неудачи с "Бегущей" это казалось счастьем.

Получив от Вольфсона первые деньги, Грины поехали сначала в Ялту, а после в Москву, в Ленинград, в Кисловодск и снова не отказывали себе ни в чем. Жили в дорогом пансионе, наслаждались материальной независимостью. Александр Степанович купил Нине Николаевне золотые часы, они даже стали присматривать себе в Феодосии виллу — надежды на благополучную жизнь с новой силой воскресли в них. Но то были их последние счастливые дни.

О том, что произошло дальше, судить с полной уверенностью довольно сложно. Вл. Сандлер считал, в конфликте Грина и "Мысли" виноваты обе стороны. Нина Николаевна Грин звала Вольфсона негодяем и обманщиком. Ю.А.Первова полагала, что виновата советская цензура. Весьма дурно отзывался о Вольфсоне Николай Чуковский. Прочие мемуаристы отмалчивались. Но вкратце дело обстояло так. Вольфсон издал восемь томов из пятнадцати. На плохой бумаге и в мягком переплете. Дальше застопорилось. Ни новых томов, ни новых денег — права проданы.

Потом Вольфсона арестовало ГПУ. Об этом факте речь идет в переписке между Грином и Сергеевым-Ценским, товарищем Грина по несчастью. Сергеев-Ценский также заключил с Вольфсоном договор.

"Многоуважаемый Александр Степанович!

Как-то надо было стараться гораздо раньше, и мы раньше смогли бы развязаться с "Мыслью". Дело обстоит так: Вольфсон арестован в "даче взятки" какой-то типографии, арестован ГПУ… это значит, Вольфсона мы с Вами не увидим долго. Между тем конечно ни Вы, ни я — мы не виноваты в несчастье Вольфсона: не мы давали ему взятки и не мы от него получали".

Тем не менее, произошло удивительное: Вольфсона скоро выпустили. Грин сразу кинулся с ним судиться. Для этого наняли юриста из Союза писателей Н. В. Крутикова. Крутиков уверял, что все будет отлично, но раз за разом дело проигрывал. Грин был вынужден тратиться на дорогу и судебные издержки, но беда была не только в этих неудачах и тратах, и здесь необходимо на время маленького Гиза оставить и вновь вернуться к теме "Грин и вино".

Условия "договора", заключенного после переезда из Петрограда в Феодосию между Ниной Николаевной и Александром Степановичем касательно предмета его несчастной страсти, были такими: Грин не пьет в Феодосии, но имеет право выпивать, когда едет по литературным делам в Москву или Ленинград. Александр Степанович широко этим правом пользовался, и в своих мемуарах Нина Николаевна оставила немало горьких страниц, посвященных пьянству мужа во время таких поездок. Она старалась всегда ездить вместе с ним, потому что хоть как-то могла его сдержать или по меньшей мере проследить, чтобы он благополучно лег спать.

В Москве они останавливались в общежитии Дома ученых на Кропоткинской набережной. "Если у нас отдельный номер — я не беспокоюсь. Он сразу же ляжет спать и через несколько часов как ни в чем не бывало будет в столовой общежития пить чай. Хуже, если мы живем в разных номерах, он — в мужском общем, я — в женском. Это случается, если мы заранее не известим администрацию о своем приезде или в общежитии будет переполнено. Заведующая общежитием, зная болезнь Александра Степановича, относится к ней человечно-просто и добро, всегда старается поместить нас вместе в маленький номер. Тогда будучи со мной, Александр Степанович тих и спокоен. Порой я удивляюсь этому, понимая, как глубоко он меня любит, если мое присутствие и почти всегда безмолвие так его усмиряет".

Она старалась писать, точнее даже размышлять об этой русской женской беде как можно спокойнее, взвешеннее, с достоинством, ни на что не жалуясь, но и не выгораживая мужа.

"Всегда ожидаю его; если он не приходит в обещанный час: волнуюсь, не пьяный ли вернется. Мне неприятен пьяный Александр Степанович. Есть пьяные приятные, Грин не принадлежит к их числу… Я всегда страдала от пьяного облика Александра Степановича. Это был не мой родной, любимый, этот был мне жалок, иногда трагически жалок, и тогда неприязнь исчезала, и я видела бедную горящую душу человека. Становилось до отчаяния страшно и хотелось, как крыльями, накрыть его любовью".

А с утра всё повторялось. Он снова уходил по редакциям, а каким придет, когда, придет ли вообще и где он в эту минуту — она не знала. Только боялась, как бы не попал под автомобиль. Он и сам этого боялся — вот, кстати, откуда проистекала ненависть Грина к автомобилям и где искать причины навязчивого страха героя рассказа "Серый автомобиль" перед машинами.

От неизвестности, тревог, одиночества она плакала. Но только в эти часы. На людях не позволяла себе раскисать никогда. Гордая очень была. А ее жалели. Однажды профессор Баумгольц из Кисловодска, извинившись за то, что вмешивается не в свои дела и оправдываясь тем, что ей в отцы годится, спросил: "Как вы можете жить с Грином, это же ужасный человек?!"

Что она могла на это сказать? Что любит его, что такой-сякой, пьяный, ужасный, ее не жалеющий, он дал ей высшее счастье, какое может дать мужчина женщине, а ему, врачу, не следовало бы больного человека осуждать. Но добила профессора другим: сказала, что сама из семьи алкоголиков, и ей всё это понятно.

"— Вы пьете? — ошарашено уставился на меня профессор.

— Да, пью, только тайно! — и разговор прекратился".

Она капли в рот не брала. А Грин пил с каждым годом все больше и больше.

"Когда я его встречу, он, ухмыляясь, тихо пойдет в наш номер, цепляясь за мою руку. Помогу ему раздеться, и он, полубесчувственный, валится в постель. Мне хочется его бранить, плакать, на сердце горечь, обида. Но к чему все это? Он настолько пьян, что все слова проскочат мимо его сознания".

Но это хорошо, если они живут одни. А если он в мужском номере? Тогда ей приходилось доводить его до дверей, и, оставшись один, он начинал шуметь, будить своих соседей, заводить с ними перебранку и по собственному выражению "нарушать академический сон толстых мозгов". От этого и появлялись сочувствующие горю молодой женщины профессора.

Она умоляла его не пить хоть день. Один день отдыха ей дать. Прийти пораньше.

"Да, детка, конечно. Я, старый беспутный пьяница, только терзаю тебя. Клянусь, сегодня приду чист, как стеклышко. Не сердись на меня, мой друг…" — И придет пьяный".

Иногда, случалось, Грин нарушал договор и выпивал в Феодосии. Сохранилось письмо Нины Николаевны с пометками самого писателя. Некоторые наиболее резкие выражения жены он зачеркивал и писал сверху свои — здесь они будут взяты в скобки.

"Саша! Ты подлый (не подлый, но увлекающийся) — всегда ты из хорошего подлость (плохое) сделаешь. Было все сегодня добро и спокойно — нет, надо же 5 ч. пропадать, чтобы все испакостить (не быть дома), чтобы от беспокойства сердце болело. Тебе 47 лет, а за тобой следить и не верить тебе словно мальчишечке (мальчику) приходится. Феодосия не Париж (Зурбаган), знаешь, что я волнуюсь, мог бы зайти домой и опять, если надо, уйти. А то дорвался до рюмки и всё на свете забыл, только себя и помнишь. Стыдно и противно (нехорошо)".

Вероятно именно это пьянство было причиной того, что у Гринов не было детей, хотя он без детей очень тосковал и когда летом 1926 года к ним в Феодосию приехал девятилетний мальчик Лева, племянник Нины Николаевны, Грин очень к нему привязался.

"Они были неразлучными друзьями — малый и большой. Александр Степанович баловал Леву как мог. "Давай, Нинуша, попросим у Кости Леву нам в сыновья. Мать у него легкомысленная, Костя с утра до ночи поглощен работой, ему не до мальчика. А нам в доме славно будет от такого хорошего карапузика".

Но однажды (это было в Москве) возвращается Александр Степанович с Левой после прогулки очень мрачный. Левушка смотрит смущенно и виновато. Думаю, что мальчуган напроказил. Спрашиваю Александра Степановича, но он неразговорчив, словно чем-то удручен; говорит мне: "Потом, Нинуша, расскажу". Когда осталась наедине с Левой спрашиваю его: "Что ты, малыш, небедокурил? Рассказывай." — "Да нет, тетя Нина, я вел себя хорошо. Только в трамвае вдруг дядя Саша стал бледный, бледный и перестал со мной разговаривать. Я боялся, что он рассердился". — "А на что же он мог рассердиться?" — "Не знаю".

Она видела, что мальчик действительно не знает. А вечером Грин признался: "Разъезжая с Левой, я несколько раз оставлял его на бульваре, а сам заходил в ресторанчики или пивные выпить, немного выпить. Побывали снова в зоопарке, едем в трамвае домой. Лева весело болтает и вдруг просит меня наклониться к нему, обнимает за шею и говорит шепотом на ухо: "Дядя Саша, от вас водочкой сильно пахнет. Тетя Нина будет обижаться". Меня как камнем по сердцу ударило. Думаю — вот тебе, Саша, и судья. Маленький судья. Нинуша, не возьмем Леву. Ты была права".