Газета День Литературы - Газета День Литературы # 161 (161 1) Страница 23

     На это смотрю я, вполне успокоясь,

     Что толку душе от томленья пустого?

     Застрял без движения мой бронепоезд,

     А это, поверьте мне, проще простого.

     Но мысли проносятся Сенной по треку,

     И знаю я точно, царапая лиру –

     Раз нужен хотя б одному человеку,

     То это важнее, чем целому миру.

      КАРТИНКА

     На берегу огромного залива

     Сижу и устремляю взор на запад,

     В ребристой кружке золотится пиво,

     И от сетей витает рыбный запах.

     Вокруг шумит беспечный город Акко,

     Как будто в предпоследний день Помпеи.

     Моя невыразимая Итака,

     Несущий ужас танец Саломеи,

     Рычанье катеров и мотолодок,

     Собаки лай и крики муэдзина –

     Такой вот сумасшедший околоток,

     Нескладно-разноцветная картина.

     Плеща в залив расплавленными днями,

     Похоже, что со всей вселенной в ссоре,

     Ложится вечность синими тенями

     На камни, отшлифованные в море.

     Вот облака – ягнёнок убелённый

     Взрослеет, выпирая из размеров.

     …Уходит солнце, бросив луч зелёный

     В развалины причала тамплиеров.

      REQUIEM

     На огромнейшей свалке поверхность рыхла и горбата,

     По железу под вечер стекает предсмертный извилистый пот,

     И ложится туман воплощеньем густым аромата

     Запылённых годов, недопитых чаёв и истоптанных бот.

     Vita brevis est, кто ж сомневался, конечно же, brevis.

     Только грянул хорал, а уже ноты кончились, зал опустел.

     Можно вжаться друг в друга, от стужи немыслимой греясь,

     Поражая весь мир бутербродом живым неистраченных тел.

     Упирается линия жизни в запястье, что явная лажа,

     Чем струльдбругом на свалке смердеть, лучше вспышка – и свет.

     Остаются от нас угольки, что прекрасно, но мелкая сажа

     Всё же чаще являет наследие тех неприкаянных лет.

     Спинка стула, обрывок конверта, часы без стекла и браслета,

     Полусмытое фото, на нём — никого, даже нет пустоты.

     Где-то осень, весна и зима, где-то лето и где-то

     На краю этой свалки совсем растерявшийся ты.

      ***

     У меня совсем непросто дела –

     Видно, осень за собой повела,

     И навязчиво стрекочет сверчок:

     "Что же ты себя проспал, дурачок?"

     Одиночество – болезнь головы,

     Сам с собой перехожу я "на вы".

     Временами я по небу плыву,

     Заменяя белизной синеву.

     Омовение озябшей души –

     Ты об этом никому не пиши.

     Никому не интересен карниз,

     От которого есть путь только вниз.

     Мне с недавнего, такая беда,

     Стали нудны и скучны города,

     Даже улицы, где счастлив бывал,

     Даже те квартиры, где ночевал.

     Хоть порою, как последний балбес,

     Ля бемоль меняю на соль диез,

     Но из всех музык я славлю одну –

     Заливающую мир тишину.

     Шум толпы и говор праздных людей – Это словно забиванье гвоздей.

     Я своих сомнений путь золотой

     Вместо точки завершу запятой.

Владимир Малявин БАНГКОК. КРАЙНИЙ ВОСТОК

     Таиланд занимает в моём образе мира особенное и в своём роде примечательное место. Это какой-то самый матёрый, предельный Восток, Восток восточнее даже Японии, но при всей его отдалённости очень модерновый и странно-близкий.

     Впрочем, легко видеть почему. Чего хочет современный европеец, живущий, как выразился один американский профессор, в "плоском", пошло-понятном мире, но утративший чувство истинности своего существования? Он хочет дойти до самого острого и крайнего опыта, узнать свои пределы и побыть хоть на миг самим собой. Для этого дела лучше всего подходит как раз самый дальний, самый экзотический Восток. Но открывать "новые горизонты" в жизни европеец хочет в безопасности и комфорте, иначе он просто перестанет быть тем, что он есть: человеком цивилизации. Экзотика для него и есть такое безопасное щекотание нервов. Его глобальный мир и пресловутый "диалог культур" представляют собой, в сущности, паноптикум в его исконном смысле среды всевидения, выставленности на всеобщее обозрение разных образов человека. Тому, кто отстранён от мира, всё вокруг видится экзотично-отстранённым.

     И поэтому всё в мире может быть предметом обмена, товаром на мировом рынке культурных брендов. Вот здесь тайцы и нащупали свою нишу на всемирном празднике жизни, раскрутили свою экзотику и очутились – может быть, неожиданно для себя – в самом центре мирового социума. Назад отыграть уже невозможно. И как бы ни расписывали передовые тайские журналисты трудности борьбы за демократию в их стране, сколько бы ни рассказывали местные проститутки про свои мечты о простом женском счастье, их рассказы отскакивают от сознания иностранного туриста, как горох от стены. Зато индустрия искусно имитируемой вседозволенности кормит полстраны. И этот факт перевесит все доводы моралистов.

     С первого же приезда в Бангкок меня заинтересовали три сюжета в жизни тайской столицы: буддийская скульптура, местный чайнатаун, или "китайский квартал", и ночная жизнь – куда ж от неё в Таиланде? У меня даже сложился собственный прогулочный маршрут, удобно связывающий все три темы в один клубок. Я и сейчас с удовольствием прохаживаюсь по нему в воображении.

     Мой путь начинается у храма Трай Мит ват недалеко от железнодорожного вокзала. В последний свой визит я обнаружил, что его основательно перестроили. В нём появилось новое мраморное здание, а знаменитая золотая статуя Будды, вроде бы случайно обнаруженная полвека назад, когда с неё осыпалась штукатурка, теперь перенесена в новый большой зал. Но я люблю смотреть на маленькие статуи Будды и святых подвижников, смиренно выстроившихся у входа в старых храм. От их традиционного аскетического стиля, игнорирующего пластику и тяжесть физической плоти, веет запредельным покоем. Наложенные на чёрное металлическое тело рубища из сусального золота сходят мелкими клочками, словно ссохшаяся кожа, создавая впечатление предельной обнажённости, почти вывернутости плоти наизнанку. Всё правильно: святой обретает в просветлённости новую жизнь, "как змея сбрасывает старую кожу". Нет более убедительной приметы святости, чем исход в мир голого, беззащитного, терзаемого грубой материальностью тела. Тела, которое уже не имеет в этом мире места и звания, а живо духом единым.