Иван Киреевский - Европеец Страница 23

Опальский умер. По истечении законного срока пересмотрели его бумаги и нашли завещание. Не имея наследников, он отдал имение свое Дубровину, то называя его по имени, то означая его владетелем такого-то перстня; словом, завещание было написано таким образом, что Дубровин и владетель перстня могли иметь бесконечную тяжбу.

Дубровины и Дашенька, тогдашняя владетельница перстня, между собою не ссорились и разделили поровну неожиданное богатство. Дашенька вышла замуж по выбору сердца и поселилась в соседстве Дубровиных. Оба семейства не забывают Опальского, ежегодно совершают по нем панихиду и молят бога помиловать душу их благодетеля.

Е. Баратынский

III. Воспоминание об А. А. Воейковой

Ее уж нет, но рай воспоминанийСвященных мне оставила она:Вон чуждый брег и мирный храм познаний,Каменами любимая страна;Там, смелый гость свободы просвещенной,Певец вина и дружбы и прохлад,Настроил я, младый и вдохновенный,Мои стихи на самобытный лад —И вторились напевы удалыеПри говоре фиалов круговых!Там грудь моя наполнилась впервыеВолненьем чувств заветных и живых,И трепетом, томительным и страстным,Божественной и сладостной любви.Я счастлив был: мелькали дни моиЛетучим сном, заманчивым и ясным.

А вы, певца внимательные други,Товарищи, как думаете вы?Для вас я пел немецкие досуги,Спесивый хмель ученой головы,И праздник тот, шумящий ежегодно,Там у пруда, на бархате лугов,Где обогнул залив голубоводныйЗеленый скат лесистых берегов?Луна взошла, древа благоухали,Зефир весны струил ночную тень,Костер пылал — мы долго пировалиИ бурные, приветствовали день!Товарищи! не правда ли? на пиреНе рознил вам лирический поэт?А этот пир не наобум воспет,И вы моей порадовались лире!Нет, не для вас! — Она меня хвалила,Ей нравились: разгульный мой венок,И младости заносчивая сила,И пламенных восторгов кипяток.Когда она игривыми мечтами,Радушная, преследовала их;Когда она веселыми устамиМой счастливый произносила стих —Торжественна, полна очарованья,Свежа, и где была душа моя!О! прочь мои грядущие созданья!О! горе мне, когда забуду яОгонь ее приветливого взора,И на челе избыток стройных дум,И сладкий звук речей, и светлый умВ лиющемся кристале разговора.

Ее уж нет! Все было в ней прекрасно!И тайна в ней великая жила,Что юношу стремило самовластноНа видный путь и чистые дела;Он чувствовал: возвышенные благаЕсть на земле!  Есть целый мир трудаИ в нем — надежд и помыслов отвага,И бытие привольное всегда!Блажен, кого любовь ее ласкала,Кто пел ее под небом лучших лет…Она всего поэта понимала —И горд, и тих, и трепетен, поэтЕй приносил свое боготворенье —И радостно во имя божестваСбирались в хор созвучные слова:Как фимиам, горело вдохновенье.

Я. Языков

IV. Карл Мария Вебер

Я родился[1] 18 декабря 1786 в Эйтине в Герцогстве Голштинском и получил весьма хорошее воспитание, главным предметом коего были изящные искусства: ибо отец мой[2] был из числа отличных знатоков и любителей оных. Уединенная семейная жизнь, обращение почти исключительно с особами зрелого возраста и весьма образованными, заботливость моих родителей отдалить от меня общество молодых людей, моих сверстников, с ранних лет заставили меня углубиться в самого себя, жить в идеальном мире, на него устремить мою деятельность и в нем искать блаженства. Время мое посвящено было живописи и музыке. С успехом начинал я упражняться на разных отраслях живописи. Писал масляными и сухими красками, в миниатюре, и выучился работать резцом. Но нечувствительно перестал заниматься сими предметами, и тогда совершенно овладела мною музыка. В обычае у отца моего было — часто переменять местопребывание. Неудобство, происходившее от частой перемены учителей, было для меня вознаграждаемо необходимостью заменять недостаток в средствах учения усугубленным прилежанием и собственными моими размышлениями. Доброму и вместе строгому Гаутелю[3] (1796–1797) обязан я началами особенного искусства играть на фортепиано: метода его отличалась выразительностью, ясностью и силою. Как скоро отец мой заметил меру моего таланта, то не стал ничего щадить для развития оного. Он повез меня в Зальцбург, к Михаилу Гайдену[4]. Важность характера сего художника препятствовала ему снизойти к силам отрока, и я научился от него немногому, и то с большими усилиями. Для ободрения моих талантов отец мой издал в этом городе в 1798 году первое мое сочинение, о котором с благосклонностью возвещено было в музыкальной газете, В конце года отправился я в Мюнхен и там брал уроки пения у Валлези[5] и уроки композиции у органиста Калхера[6]. Ясному и постепенно успешному способу обучения последнего в особенности обязан я тою легкостию, с которою располагаю средствами искусств, особливо в музыкальных сочинениях на четыре голоса. Средства сии должны сделаться столь же природными для композитора, сколько орфография и просодия стихотворцу. Я занимался предметами моими с неутомимым прилежанием и почувствовал особенное пристрастие к драматическому роду. Под руководством моего учителя сочинил я оперу (Могущество любви и вина), музыку для большой обедни, несколько сонат для фортепиано, вариаций и трио для скрипки и пр. Все эти пьесы после преданы были огню[7].

Пылкость юношеского возраста, во время коего стремятся овладеть всем, что ново и что может наделать шуму, возродила во мне желание усовершенствовать литографию, только что изобретенную тогда Зенефельдером[8]. Я успел уверить себя в том, что сам изобрел оную с помощью машины более удобной. Желание упражняться сим художеством в большем его объеме побудило нас ехать в Фрейберг, где все материалы должны, казалось, быть в изобилии и под рукою. Но скоро наскучило мне сие упражнение, совершенно механическое и мелочное. С новым рвением обратился я к композиции.

Тогда сочинил я оперу «Лесная дева» на слова шевалье Стейнсберга[9]. Она была представлена в ноябре 1800 и сделалась всюду известною более, нежели бы я того теперь желал. Опера моя была весьма не совершенное произведение, хотя и имела в себе некоторое достоинство изобретения; но, несмотря на ее недостатки, она была представлена 14 раз в Вене, переведена на богемский язык (!) и с успехом играна в С. Петербурге (заметим, что автору было тогда только 14 лет). Творение мое было одним из тысячи следствий неприязненного на юные таланты влияния рассказов о чудесах равномерного совершенства знаменитых художников, с коими юноши желают сравниться.

Около этого времени одна статья в музыкальной газете[10] дала мне мысль сочинить музыку совершенно другого рода и ввести снова в употребление инструменты, уже забытые. Возвратясь в Зальцбург, куда призывали меня семейные дела, а написал там по совершенно новым началам оперу «Петр Шмоль и его соседи», которая заслужила весьма лестную для меня похвалу прежнего моего учителя Гайдена. Впрочем, и это было справедливо, опера была играна без большого успеха в Аугсбурге. После я переделал ювертюру. В 1802 году я предпринял с отцом моим музыкальное путешествие в Лейпциг, Гамбург, в Голштинию и в это время с большим старанием собирал и изучал многие сочинения о теории моего искусства. К несчастию, встретился я с одним доктором медицины[11], который разрушил все мои прекрасные системы, повторяя ко всему свои вопросы для чего? почему? и пр. Он изнурил меня в океане сомнений, из которого высвободился я мало-помалу медленным созданием собственно мне принадлежащей теории, утвержденной на основании естественном и философическом. Я старался отыскать причины прекрасных правил искусства, оставленных нам в руководство древними художниками, и привести правила сии в систему. Мысль сия увлекала меня в музыкальный мир Вены, и там-то впервые вздохнул я свободно. Там познакомился я со многими отличными художниками и особенно с бессмертным Гайденом и аббатом Фоглером[12]. Последний с любовию, которая есть удел каждого ума истинно великого, с искренним желанием одолжать и с самым чистым бескорыстием открыл предо мною богатую сокровищницу науки.