Газета День Литературы - Газета День Литературы # 87 (2004 11) Страница 23

Мы в невозможном до конца в начале —

И в чёрном одиночестве тоски,

И в светлом одиночестве печали.

Я столько возвращался в никуда,

Я шёл по водам тёмного забвенья.

Светились одиноко города,

Мерцали одинокие растенья.

Я столько возвращался без любви —

Мне возвращенья вечного не надо!

И светится закат в седой крови

За краем облетающего сада.

И что мне тот, и что мне этот свет?!

Вновь стала плотью явь сверхсветовая.

И омывает души вечный свет,

И, словно свет, горит вода живая.

Пылает, будто в облаке, вода.

Любовь моя не ведает прощенья.

Осталось возвратиться навсегда —

Иного нам не надо возвращенья.

И в чёрном одиночестве тоски,

И в светлом одиночестве печали

Мы в невозможном до конца близки —

И без конца, и до конца в начале.

ОДНАЖДЫ

Я однажды любовь забуду,

В день, когда позабуду смерть.

Но о том я жалеть не буду,

Боже мой, не буду жалеть!

Боже мой, это верно будет!

На равнинном слиянье рек.

Но любовь меня не забудет,

Как Земля — самый первый снег.

***

Я — человек не новый, что скрывать…

Сергей Есенин

Здесь задохнулось слово, как мёртвая вода.

Я — человеком новым не буду никогда.

Я никогда не буду бросать в огонь цветы,

Я смерть свою забуду, как образ пустоты.

Мне ничего не надо! Не надо здесь и там.

И ходит призрак ада за мною по пятам.

Но отразится Слово в живой воде навек.

Я — человек не новый! Я — вечный человек…

Лидия ГРИГОРЬЕВА ДОЛИНА ЖЕН (Поэма с эпиграфом и эпитафией)

"Как Вы можете, нежная женщина, так выражаться?!

С.Джамбинов

Будь она проклята — эта ночная долина!

Этот полночный, морочный, молочный туман!

Сном одолела и, подлая, с ног повалила,

заполонила, наслала полынный дурман.

Шел я к любимой, да ночь по дороге застала.

Шел налегке, лишь любовь мне светила, святей...

Как это вышло, что света в пути не достало?

Вижу: бредут — разномастные сорок б..дей.

Длинные волосы — или туманные пряди?

Морок болотный — иль вправду нагие тела?

Юные, статные, старые тертые б..ди,

с цепкими пальцами, липкими, словно смола.

Сорок блудниц, как ни глянь, ровно сорок по кругу:

слева направо иль справа налево считай!

Каждая тянет немыслимо длинную руку:

"Дай, что имеешь! Отдай всё, что можешь! Отдай!!!"

Снял я часы и нательную отдал цепочку,

вынул из джинсов расческу, платок, гонорар...

Думал: отделаюсь малым и выстою ночку.

Ведьмы настырные грабили хуже татар.

"Дай мне! Отдай мне!" — визжали, как дикие кошки.

В душу впивались, просили, вопили, трясли.

Вывернул душу и вытряс последние крошки —

не пропускают! По кругу, как в землю вросли!

Что за напасть?! Роковая шекспирова драма!

Гоголь с Булгаковым шутки шутили не злей!

Ведь улетела к любимой моей телеграмма —

ждет не дождется меня в коммуналке своей.

Снял я футболку и пыльные сбросил кроссовки,

думал: исчезнут исчадия с первым лучом.

Время тянул. Но плотнее смыкались бесовки.

Джинсы стянул, всё им мало и всё нипочем!

Думал: очнусь, отобьюсь, этот морок отрину!

И как ни в чем не бывало, к любимой вернусь.

Я приведу ее в волглую эту ложбину,

буду ласкать ее здесь же — вот только проснусь!!!

Кто там стучит в мою дверь? Что за поздние гости?

Двери балконные ходят зачем ходуном?

Чьи там белеют дождями омытые кости?

Как беленой опоили меня перед сном!

Вот я проснулся в предчувствии черном, знобящем.

Дверь распахнулась — я вышел на хлипкий балкон.

Ворон ли вещий, литые слова говорящий?

Ветер ли вящий гоняет бесстыжих ворон?

Внемлю покорно, отравленный сном небывалым,

истинам ветхим, которым за тысячу лет:

"Не отдавай ничего! Кто поступится малым,

всё потеряет навек, хоть Господь милосерд..."

Знаю теперь, что ответить бесовкам негодным:

"Нету для вас ничего! Мне вам нечего дать!"

Сгинут, клубясь... Но в прозрении богоугодном

только любовь может эти слова подсказать.

Знаю теперь, что в долине ночной, нелюдимой,

душу мою обглодали, на нет извели.

Нет у меня — ни меня, ни души, ни любимой!

Гроздья тумана, как статуи в землю вросли...

ЭПИТАФИЯ

И я,

любви твоей лишен,

сошел на нет —

в долину жен.

В крымских степях, где туманны ложбины глухие,

помню могилу, над нею не помню креста.

Помню: впиваются клочья тумана нагие

в камень надгробный — на нем эпитафия та.

Иван ПЕРЕВЕРЗИН ИЗ ГРЕЧЕСКОЙ ТЕТРАДИ

***

Будто зверь перед прыжком, самолёт напрягся нервно.

Крест нательный под плащом я погладил суеверно.

Поглядел вокруг дремуче, вслушался в моторов гул,

и на жизнь на всякий случай мысленно рукой махнул.

Но — взлетели! Время — мчится. И за ним несёмся мы,

и земля несется птицей в грозовых объятьях тьмы.

Поглядел в иллюминатор, может быть, отринув тьму,

загляну я, будто в кратер, в душу Богу самому!

Только Бог намного выше, чем наш верный самолёт,

ну тогда — а что там, ниже, где меня никто не ждёт?

Ничего, да и за время, что несусь я через мрак,

что могло случиться с теми, кто по жизни мне не враг.

Успокоюсь полной мерой, выпью водки иль вина,

и, в грядущий день поверив, погружусь в глубины сна.

На краю посадки мягкой с удовольствием — проснусь,

но за тыщи вёрст, однако, от земли, чьё имя Русь.

ГРЕЦИЯ

Как будто я приехал на свиданье

к той женщине, которая давно

другому предназначена заране,

но и тебя приветит все равно.

И я люблю печально, безответно

и синь волны, и неба бирюзу,

и долгие закаты и рассветы,

и невзначай пришедшую грозу.

Мне Одиссей поведает о Трое —

о бесконечных странствиях своих,

но я взамен отрады и покоя

вдруг захочу отличий боевых.

Но, Господи, когда настанут сроки, —

мне возвратиться ниспошли домой

не через годы и не сквозь тревоги, —

чтоб я не проклял этот мир земной.

ПРЫЖОК

Рывок -паденье — со скалы

вниз головой в пучину вод.