Газета Завтра Газета - Газета Завтра 616 (37 2005) Страница 23

Эта сумма правд — непреложная истина для героя романа. Каждый из смертных рано или поздно поймет, что добродетель — лишь только слово, и добро не в силе, а сила в добре, в этой неумирающей божеской истине; поймет, что небесная сила, если творила зло, то не потому, что обладала безудержной властью, а потому что знала о своем великом одиночестве, то есть — о бессмертии, в то же время подавая знаки, не желая согласиться с нашей земной слабостью, с нашим неведением, за которым стоит истина человеческого счастья. Кого ведет высшая сила божьей длани, тот не впадает в отчаяние — и наша надежда завершится концом страданий России.

О РОМАНЕ ПРОХАНОВА

О РОМАНЕ ПРОХАНОВА

О РОМАНЕ ПРОХАНОВА

Максим Замшев, из статьи "Победа русского реализма". Газета "Московский литератор" №15, август 2005.

"Александр Проханов выступает как успешный адвокат жанра. Своим романом "Надпись" он доказывает, что большой реалистический роман, без капли беллетристики, может быть очень напряженным по действию, и, хоть я не люблю этого слова, но здесь оно уместно — читабельным. Сюжет закручен так остро, развитие характеров и их взаимоотношений так неожиданно, что чтение с каждой новой главой становится всё увлекательнее. При этом в некоторых сценах романа, особенно в тех, где описывается семья героя, читатель испытывает глубочайшее переживание, а порой катарсическое потрясение.

В романе "Надпись" Александр Проханов легко, играючи уничтожает постмодернизм. Уничтожает тем, что погружает его внутрь реалистического метода…. Главный герой писатель Михаил Коробейников обдумывает во время действия романа исходного некий иной роман, некий контур романа. Эпизоды эти очень символичны. Точно не поймешь их стилевую и реальную природу. То ли это отрывки статей журналиста Михаила Коробейникова, то ли куски его будущего романа, то ли какие-то глубоко зашифрованные послания самого Александра Проханова своим сокровенным читателям… И этот постмодернистический прием органично вплетен в реалистический текст и становится символичным куда в большей степени, чем игровым. Если пытаться характеризовать творческий метод романа "надпись", то больше всего подошло бы словосочетание "символический реализм". Каждая часть романа названа каким-то символом. А само повествование держится на таких символичных сценах, как уничтожение Города Будущего, крещение Коробейникова и смерть Саблина, напоследок сделавшего на лице две татуировки — буденновские усы и гитлеровский крест…

Такой герой, как Михаил Коробейников, не может только своей жизненной частной событийностью заполнить всё отведенное для романа пространство. Он, как солнце, нуждается в том, чтобы вокруг него вращались планеты. Роль этих планет выполняют другие персонажи романа. Но среди этих других персонажей выделяется один. Это Рудольф Саблин. Присутствие такого сложного типа создает второй полюс напряжения в романе. Возьму на себя смелость предположить, что Рудольф Саблин это двойник Михаила Коробейникова, вторая, тёмная, сторона одной медали. Это тот же самый античный герой, подвергнувшийся немыслимым испытаниям и не выдержавший их… Смерть Саблина — это еще одно испытание для Коробейникова. По сюжету именно после этого он переживает мучительную болезнь. Эта болезнь потери своего второго "я". И только преодолев недуг, Коробейников заново учится постигать жизнь… Жизнь снова входит в Коробейникова, заполняется пустое место и заполняется не чем-либо — войной. Коробейников как журналист едет освещать приграничный конфликт с Китаем. Войной, не как чередой ужасающих событий, а как частью вселенского замысла, неизменной составляющей бытия…

Роман Александра Проханова "Надпись" — важнейшее событие в истории литературы двадцать первого века. Это ещё одна победа реализма, победа русского реализма, впитавшего в себя всё лучшее из мирового опыта".

Всеволод Локотков (Сергей Шаргунов), из статьи "Дарственная "Надпись". Газета "Экслибрис НГ" №31, август 2005.

"Книга создана по модели бунинской "Жизни Арсеньева", лирический герой тонет в красках, но сюжетная канва логична, как автобиографический отчет. "Надпись" разбита на семь частей. Названия утопичны: "Мост", "Хлеб", "Соль", "Мозг", "Грех", "Гроб", "Крест".

В этой книге вновь скрещиваются линии, которые проходят через все книги Проханова. Семья. Любовь и измены. Выбор писательского поприща. Работа в газете, иезуитский раскол на лагеря. Писательский мир, раскол на лагеря, помноженный на цэдээловские застолья. Политика — интриги, искусное противоборство. Планета, пульсирующая ненавистью. Китайский бросок через советскую границу... В "Надписи", конечно, присутствует и линия дружбы: грань между преуспеянием и социальным падением чрезвычайно хрупка, и вчерашний друг может обернуться к тебе искаженным рылом вурдалака. Обильна, конечно, поэзия промышленных строений, гигантомания, философия социальных проектов, когда освоение целины приравнивается к созданию океанического флота и высадке на Луну.

Итак, одна из линий — семья. Образ рода дается Проханову необыкновенно уютно. В "Дереве в центре Кабула", романе, смешавшем горячечный репортаж и дымчатые отступления, есть замечательная сцена из детства: московский мальчик болеет, сходятся его близкие, стараясь не разбудить, приходят два деда, пьют чай, а он все слышит, и в температурном полусумраке цепляется за их жизни, чует их исчезновение, распад семьи, ибо смерть неизбежна.

Семья — это теплый круг блаженства и западня. Поэтому герой рвет с предписанным, выбирает экстравагантный ритм одиночки. Уходит в писатели. В этой череде конфликтов — обжигающие разлады с матерью и слезная нежность к ней, домовитая жена, завязанная на фольклоре, и он — страстный странник, любовник светских сук, возбуждаемый техногенным индустриальным грохотом... "Диалектика семьи", где есть место противостоянию и единению, — одна из постоянных линий прохановской прозы.

Проханов-язычник празднично футболит черепа... В "Дереве..." герой Иван Волков смотрит на мертвого дедушку и кощунственно понимает, что это не только великая скорбь, но и зарисовка для романного полотна. В "Надписи" герой Михаил Коробейников моет в ванной бабушку, она еле жива, прощается с жизнью, а он, любящий внук, смотрит на омовение со стороны, рифмует с ее неизбежно близкой кончиной.

Что ж, сие есть метод Проханова: "Коробейников писал героев по образу своему и подобию. Вселялся в чужие жизни, как в полые области, начинал существовать внутри них. Наделял их своей судьбой, дарил им высшие состояния, подводил их к смерти, рискуя умереть вместе с ними. Это была опасная магия, но именно эта опасность заставляла его заниматься творчеством. Он рисковал не только собой, но и женой, чертами которой наделял других женщин, и детьми, которых любил безмерно, но при этом отдавал их во власть опасного вымысла".

Что такое Проханов?

Первое. Это страх смерти. Мечта о воскрешении. Отсюда — иной раз горькая ирония. "Болезненной худобой, прозрачной кожей, хрупкими птичьими косточками Петруша Критский напоминал воскрешенные мощи, которые так и не сумели возвратить себе цветущую здоровую плоть, а лишь чудом сохранили ее остатки".

Второе. Воинствующая актуальность. Сознательная готовность отвечать на исторические вызовы. Отсюда обострение мнений, характеров и ситуаций, сравнимое с Достоевским, который точно так же распределял программные манифестационные тезисы по разным персонажам.

Некоторые упрекают Проханова в недостатке психологической мотивировки, когда отдельные реплики своей напыщенной метафоричностью сливаются с манерой авторской речи и не сильно разнятся между собой либо заменяются картинными охами и ахами "простонародья". Следует заметить, эта ходульность с лихвой искупается мотивом исторической отзывчивости.

Третье. У Проханова навязчиво повторяется состояние не столько даже переживания, сколько физиологического наваждения — состояние растворения, диссолюции в созерцаемом предмете или стихии. Например, в "Африканисте" Белосельцев во время купания чувствует: "Это желание было столь сильным, что он стал погружаться, чувствуя колыхание океана, который засасывал его в глубину, растворял в своем мягком рассоле. Он терял свою плоть. У него не было ног. Рассосались и исчезли руки. Растаяла голова. Оставалась грудь с огромным, расцветавшим, словно подводный цветок, сердцем…"

И наконец, четвертое, тоже почти физиологическое состояние — дежа вю. Типичной будет цитата из "Чеченского блюза": "Ему вдруг показалось, что это уже было однажды. Не с ним, а с кем-то другим, жившим прежде. И теперь ему дано пережить чужие, случившиеся с кем-то иным состояния. Он вдруг представил, что в беспредельности, на другой оконечности Вселенной, среди иных миров, на безвестной планете кто-то такой же, как и он, сидит у слухового окна, смотрит на звезды, а на площади в темноте лежат обломки машин и танков".