Как убить литературу. Очерки о литературной политике и литературе начала 21 века - Сухбат Афлатуни Страница 23

Среди тех, кто ответил, что следит за работой всех премий (и что премии влияют на литературу), преобладают критики либо прозаики, занимающиеся критикой. «Чистые» прозаики, а также литературоведы отвечали, что следят только в случае, если сами каким-то образом оказываются причастными к премии. Более скептично оценили они и влияние премий на литературу.

Я ответил сгоряча на первые два вопроса: «Надеюсь, что не влияют, а иначе что это за литература», а потом меня застопорило. Что я знаю о влиятельности премий? Я сижу в углу и пишу буквы. Мне свои бы перечесть столько раз, сколько нужно, а уж чужие читать! – нет, только в случае крайней необходимости. Конечно, я просматриваю тексты-победители, но в какой степени справедлива их победа, судить не могу, потому что обычно не читаю прочих (Андрей Волос).

Было также высказано мнение, что премии оказывают влияние не столько на литературу, сколько на книгоиздание и книгопродажи.

Всё равно в шорт-листах одни и те же персонажи, и я не верю, что в большинстве случаев это всерьез имеет отношение к настоящему литературному состоянию. К издательскому процессу скорее (Инна Булкина).

Это влияние, если оно и есть, стоит поискать в сфере, до сих пор наименее исследованной, – в области социологии книжного рынка и книжных продаж (Ольга Лебёдушкина).

Итак, три премии отразили как процессы, происходившие вокруг литературы (развитие книжного рынка, распространение Интернета), так и институциональные процессы в самой литературе (влияние спортивной модели). Из второстепенного института русской словесности превратились в один из ключевых. Особенно в ситуации неразвитости других механизмов поощрения – грантов, стипендий, персональных пенсий.

Отразили они и особенности ее, литературы, жанровой эволюции. А именно – доминирование романа. Хотя только в «Букере» оговаривается, что премия вручается за роман, de facto «премиями романов» являются и две остальные. Не за романы становились лауреатами и в «Нацбесте», и в «Большой книге» лишь четверть авторов.

Впрочем, эти премированные «не-романы» зачастую оказываются не чем иным, как романами. И «Борис Пастернак» Быкова, и «Алексей Толстой» Варламова, и «Лев Толстой: Бегство из рая» Басинского – документальные романы, а не просто жизнеописания. Роман, в начале нулевых несколько потесненный нон-фикшеном, затем гибко синтезировал его в себе. И не только в чисто документальном романе, но и во вполне вымышленном. Романы с письмами («Даниэль Штайн, переводчик» Улицкой, «Письмовник» Шишкина), с фрагментами дневника («Венерин волос» Шишкина), интервью («На солнечной стороне улицы» Рубиной)… Стилизованные под интернет-чат («Шлем ужаса» Пелевина), под мемуары («Клоцвог» Хемлин)… Что повторило, на новом витке, аналогичные стилистические поиски прозы двадцатых (Пильняка, Мариенгофа, Вагинова).

Роман – если вспомнить известную характеристику Бахтина – «единственный становящийся и еще неготовый жанр»[61]. Всегда становящийся, добавлю, и всегда неготовый. Роман продолжил свое становление в девяностые, когда остальные жанры не проявляли никаких признаков формального обновления (в драме лед тронулся лишь в середине нулевых, под влиянием документального театра). Он накрыл собой малые жанры, впитал их в себя. Романы, состоящие из рассказов («Хуррамабад» Волоса), из повестей («Малая Глуша» Галиной, «Игра в ящик» Солоуха).

Роман «вытесняет одни жанры, другие вводит в свою собственную конструкцию, переосмысливая и переакцентируя их»[62].

Кроме того, в нулевые именно роман стал мостиком между литературой «высокой» и «низкой». В нем интенсивнее всего шли поиски «сочетания изощренной эстетичности с приемами массовой литературы. […] фэнтези и жесткого реализма, “продвинутой эстетики” и острой социальности»[63].

И в этом отражении, вероятно, и состоит основное влияние премий. Эта мысль, кстати, тоже была высказана в комментариях респондентов.

Литературные премии призваны не столько влиять на литературу и задавать для нее векторы, сколько объективно отражать литературную ситуацию. И премия тем влиятельней, чем лучше она справляется с этой задачей (Вадим Муратханов).

Что касается иного влияния – скажем, финансового (превращение премии в один из наиболее важных источников оплаты труда прозаика), – то это уже тема не литературной критики и даже не социологии литературы, а ее политэкономии. И совсем для другого разговора.

P. S. Когда писал статью, успели объявить победителя «Нацбеста»-2012 (Александр Терехов с романом «Немцы»). Когда дописал – длинный список «Букера»-2012. Отклики, комментарии. Комментарии на комментарии. Шумок в Сети…

«Новый мир». 2012. № 10

В поисках героя утраченного времени

Глеб Шульпяков и проза «тридцатилетних»

Роман жив, и жив даже слишком. Разговоры про «смерть романа», скромно отметив свой столетний юбилей, иссякли. Романодефицит девяностых сменился романоманией нулевых. Производство крупной прозы, взнузданное книжным бизнесом и литпремиями, встало на поток.

Романов много. Хороших, разных, «букеровских»… Писатели едва успевают писать, критики – откликаться, читатели – замечать, изредка – читать. «Роман» превратился в стандарт, под который мимикрируют и циклы рассказов, и крупные повести, и живожурнальные почеркушки, и вообще любое многоглаголание, превышающее пятьдесят вордовских страниц, кегель двенадцатый, один интервал.

Если Достоевский мог текст почти на полтораста страниц – я имею в виду его «Вечного мужа» – назвать рассказом, то сегодня рассказ – жанр для неудачников, «Запорожец» рядом с вереницами несколько однотипных «Кадиллаков». Постоянно ощущаешь то насилие над собой, с которым прозаик с ярко выраженным «рассказовым» мышлением – например, Иличевский или Сенчин – растягивает свою прозу до романного формата. В поэзии, заметим, ситуация прямо противоположная. Поэмы – крупный жанр – почти исчезли, а если и пишутся, то не превышают двух-трех страниц (поэзия не востребована книжным рынком, большая поэзия – не востребована вдвойне).

Было бы неверно в этом неожиданном воскресении романа видеть одно влияние книжного рынка. Это – и знак возвращения к социальному высказыванию в литературе. Стихотворение, рассказ, повесть еще могут сохранять приватность, камерность; роман, «метажанр» (А. Пятигорский), не может быть камерным и приватным – как и многоэтажная архитектурная конструкция не может быть приватным жильем. Именно роман позволяет включить социальную рефлексию в художественное пространство, без скатывания к плоской публицистичности.

Другое дело, что успешность романа часто прямо противоположна его социальной и метафизической энергии. Роман, не изданный мегаиздательством и не вошедший в шорт-лист одной из мегапремий (что часто взаимосвязано), почти не имеет шансов стать предметом разговора. В этой глухой зоне, в которой оказываются тексты интересные, значимые, но по тем или иным причинам не «раскрученные», и должны работать литературные критики. Но много ли сегодня развернутых – а не просто рецензионных – откликов на прозу, «не засветившуюся» в премиальных списках? У критиков хватает дел и без этого – они в последнее время больше пишут