Русская идея от Николая I до Путина. Книга IV-2000-2016 - Александр Львович Янов Страница 23

Контртрадиция

Важнее, однако, другой аргумент м-ра Ло: вторая либеральная волна, отказ от рентной психологии и переход к модернизации потребуют, говоря его словами, «реконцептуализации традиционных представлений о величии и власти» (другими словами, массовой детоксикации населения). К сожалению, этот ключевой, с моей точки зрения, аргумент подробно он не развернул. Между тем речь идет о задаче, без преувеличения, исторической сложности. То есть настолько сложной, что на первый взгляд она кажется трагически невозможной. И потому заслуживает в высшей степени подробного разговора.

Впервые на повестку дня еще в незапамятном 1999 году, когда, собственно, решалась судьба первой либеральной волны, ее поставил Сергей Степашин. Мало кто заметил тогда ключевую фразу его первого премьерского выступления: «Величие России должно строиться не на силе, не на пушках, а на культуре, на интеллекте». А когда я привлек внимание читателей к решающей важности этого предложения, многие комментаторы только что не смеялись мне в лицо. Подумаешь, мол, очередной чиновник обронил случайную фразу, а я его героизирую, представляю чуть ли не как возможного Петра (тем более что речь о чиновнике, который впоследствии вел себя как заурядный путинист).

Между тем Степашин впервые после Александра Головнина, забытого ныне министра народного просвещения в правительстве «молодых реформаторов» времен Великой реформы 1860-х, обратил внимание на ДВОЙСТВЕННОСТЬ российской исторической традиции. Да, на протяжении столетий в ней доминировала ее имперская ипостась (величие России в ее могуществе, в том, что мир перед ней трепещет). Но, развернув страну лицом к Европе, Петр невольно создал конкурирующую, теневую, если хотите, традицию. Я уже цитировал замечательного эмигрантского мыслителя Владимира Вейдле: «Дело Петра переросло его замыслы, и переделанная им Россия зажила жизнью гораздо более богатой и сложной, чем та, которую он так свирепо ей навязывал. Он воспитывал мастеровых, а воспитал Державина и Пушкина».

Другой вопрос, сломал ли Петр российский культурный код, которым так озабочены реваншисты, или попросту вернул страну к ее домосковитскому полуевропейскому коду времен Ивана III, который был взломан самодержавной революцией Ивана Грозного 1560-х. Об этом достаточно написано в моей трилогии, первый том которой так и называется: «Европейское столетие России 1480–1560». Здесь этот спор неуместен. Ибо реформы Петра, пусть половинчатые и оставившие подавляющее большинство прозябать в архаической Московии, прижились.

И за какие-нибудь два столетия Россия вдруг превратилась в европейскую КУЛЬТУРНУЮ СВЕРХДЕРЖАВУ. Здесь уместна еще одна цитата из Вейдле, которую я тоже уже приводил: «В том-то и дело, что Мусоргский или Достоевский, Толстой или Соловьев-глубоко русские люди, но в такой же мере они люди Европы. Без Европы их не было бы». Так сложилась вторая, теневая традиция, в глазах мира навсегда связавшая судьбу России с ее культурным величием.

Вот эту контртрадицию, за которую Россию, собственно, и УВАЖАЕТ мир, независимо от того, сильна она или слаба, и обозначил Степашин в своей премьерской речи 1999 года. На нее предложил опереться в тяжелый для страны час, предотвратив тем самым возрождение (или не менее опасную имитацию возрождения) ее безумной воинственной соперницы («пушки»). Похоже, он догадывался, с какой страной имеет дело, как глубоки корни ее имперской ментальности и как опасно эту губительную ментальность разбудить (что, конечно, и сделал Путин, когда Ельцин предпочел его Степашину).

Немудрено, впрочем, было догадаться, когда не умолкали вокруг медные трубы реваншистской пропаганды. Да так, что Ельцину и большинству тогдашней либеральной элиты словно уши заложило. Нет, самые дальновидные: Сергей Юшенков, Борис Немцов, Егор Гайдар, даже Анатолий Чубайс — вступались, как мы помним, за Степашина. Но их не услышали, и роль контртрадиции, которую он отстаивал, так до сей поры, увы, и не поняли. А ведь именно это, как я понимаю, полтора десятилетия спустя имеет в виду м-р Ло, когда говорит об императивности «реконцептуализации традиционных представлений о величии и власти».

Да, Степашин был чиновником, но в ту пору — прогрессивным чиновником. Такие, как он, делали реформы 1860-х. Просто раньше других, и намного, он понял, что с преобладающими в стране «представлениями о величии и власти» она еще долго будет бродить по реваншистской пустыне, мечтая о былом имперском могуществе. Тщетно мечтая, но понадобилось ПЕРЕЖИТЬ эту тщету на собственной шкуре, чтобы ее осознать.

Не знаю, возможно ли было «реконцептуализировать» имперские представления, доверь тогда Ельцин президентство Степашину. Знаю лишь, что это стало немыслимо, когда он предпочел ему Путина. А в принципе во флуктуациях культурного кода нет ничего невозможного. Возможны даже коренные изменения самого этого кода.

Проблема культурного кода

Прецеденты есть. Не буду ссылаться на «азиатских тигров»: ни один из них не был в прошлом ни империей, ни великой державой, как Россия. Но Япония была. Традиционно имперская, милитаристская, самурайская страна. А сегодня перед нами — сильная, модернизированная прозападная держава, забывшая о былой агрессивности. Другая страна. Чем это объяснить, как не «реконцептуализацией» культурного кода? И в этом состоит проблема обозревателя «Новой газеты» Владимира Пастухова и предложенной им «национально-освободительной революции». Чтобы нация могла освободить страну от авторитарной власти, сначала нужно освободить нацию от авторитарного культурного кода.

В противном случае она будет считать Навального, по его собственным словам, «парнишкой, который хочет, чтобы Америка поработила Россию» (обратный перевод с английского), а Путиным будет гордиться (хоть сто раз назови его оккупантом), потому что в момент аннексии Крыма он якобы устрашил Америку, пригрозив ей готовностью российских ядерных сил. С таким культурным кодом «национальная революция» никогда не станет освободительной.

Мы знаем, что задача слома культурного кода имеет решение. Самодержец Петр сломал культурный код европейского изгоя Московии, отставшей от современного ей мира, казалось, навсегда. Большевики сломали культурный код традиционно православной России, превратив ее в страну атеистов. Даже первая либеральная волна эту задачу выполнила: коммунистическая страна за одно десятилетие стала антикоммунистической.

Другое дело, что первая волна, по примеру Солженицына, единственным несчастьем России считала коммунизм. Словно в 1917-м завоевал ее марсианский десант, и не из «России, которую мы потеряли» этот самый коммунизм произошел. Увы, первая волна не подозревала (по неизреченной своей наивности) ни о вековой традиции имперского величия, ни об ауре первого лица, ни обо всем роковом и до конца так и не неизжитом наследии самодержавной революции XVI века.

Между тем если в русской истории случился беспрецедентный по масштабу слом культурного кода, от которого страна и сегодня, пять