Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №9 (2001) Страница 24

В Орле была железнодорожная пересадка. В Смоленске без труда сел я на дребезжащий автобус, вёзший людей на Духовщину. Чем ближе подъезжал я к местам, где погиб Иван Фёдорович, тем большее волнение теснилось в груди... Вот и райцентр, нужный мне. Лейтенант районного военкомата показался мне слишком несерьёзным. Равнодушие к моему приезду сквозило в его неторопливых словах. Флегматичное отношение к минувшей войне меня оскорбляло. Но вот он достал списки захоронений по Духовщинскому району Смоленской области... Не списки фамилий, а всего лишь названия братских могил. Я вспомнил свой опыт “облагораживания” братских могил в Красном Селе, когда я служил действительную. Впервые осознал родство отцовской судьбы и судьбы своей, ведь отец в 25—26-м годах служил действительную именно в Красном Селе. Под Ленинградом же его и ранило во время войны, о чём он говорил в письме тёте Любе. Как мы “облагораживали” воинские захоронения, лучше не вспоминать. Я подумал, что здесь, на Духовщине, это происходило не лучше...

Но вот лейтенант достал из шкафа пофамильные списки. В самом райцентре была главная братская могила. Среди Беловых десятым или двенадцатым стоял мой отец... Так много было погибших однофамильцев, а ведь алфавит лишь начинался. С волнением я выскочил из военкомата, побежал к Духовщинскому памятнику, где зарыты солдаты и офицеры. Это было так называемое “облагороженное” захоронение.

Я хотел видеть первоначальную братскую могилу, где сразу после боя был похоронен отец. Но деревни, которая сообщалась в извещении, не существовало. Не помню, как я добрался до кулагинской школы и до реки Царевич. Учитель кулагинской школы рассказал, что та деревня сгорела ещё во время боёв. Мы взяли бутылку водки и пошли на берег Царевича, нашли место братской могилы. Молча помянули всех, кто тут лежал с осени 43-го по июнь 53-го. Могила напоминала большую заброшенную силосную траншею, которая на скатах заросла травой. Я сорвал горсть этой травы, чтобы свезти матери в Тимониху. Учитель сказал, что все останки из этой могилы перезахоронены в деревне Кулагино. Там, дескать, сделан памятник, и средней школе поручено следить за ним. Мы допили, что осталось, я остался один, пообещав учителю зайти в школу. Долго в одиночку сидел на бывшей отцовской могиле.

...Кулагинский памятник напоминал бетонное укрепление, внутри был беспорядок. В школе я не стал выяснять, почему перенесли погибших с живописного пригорка на берегу Царевича сюда, в Кулагино. Было и так понятно: здесь был центр сельсовета и школа, дома, построенные уже после войны. Спрашивать, почему отец числился в Духовщинском захоронении, тоже не имело смысла...

Кулагинский колхозник, имя которого я не записал и не запомнил, рассказывал, как они прятались в картофельном погребе во время грохота и пожаров. Он в 43-м был уже подростком. Вода в реке Царевич текла тёмной от русской и немецкой крови. В каком-то печатном материале я рассказывал, как встречался с генералом, командиром 5-го гвардейского корпуса, брошенного на подмогу частям, кои не могли без танков и артиллерии прорвать три укреплённых немецких линии. Генерал назвал тогдашнюю обстановку одним коротким словом: “Каша!” Тем не менее, покрыв обширное Кулагинское поле своими телами, русские сломили сопротивление врага и 19 сентября 1943 года взяли Духовщину. Отец “отстал” от своих на берегу Царевича... и он лежит нынче, может быть, сразу в трёх могилах... Я не могу простить маршалу Ерёменко, вознамерившемуся взять Духовщину без ударного кулака. Простить гитлеровского генерала Клюге тоже не в моих силах. Об этом я скажу в лицо любому отпрыску тех немцев, что приходили в Россию...

Мать рассказывала однажды, как мечтала поехать на Духовщину и найти могилу отца. Я привёз ей в Тимониху пучок могильной травы...

Как уже говорилось, вода в Царевиче текла красно-коричневой от крови русских солдат, без танков и артиллерии штурмовавших Кулагинское ровное поле.

За этот день один

В селе одном смоленском

Не оплатил Берлин

Своим стыдом вселенским,

Окаменела память,

Крепка сама собой,

Да будет камнем камень,

Да будет болью боль!

Ощущением боли и горечи за Россию пронизана вся насквозь лучшая, на мой взгляд, поэма Твардовского “Дом у дороги”. Эта пронизывающая горечь не покидает меня с осени 1943 года, когда моя мать осталась вдовой с пятью малолетками на руках. (К тому же времени относятся и мои собственные беспомощные стихотворные опыты, но осознанной связи с великими сполохами русской поэзии душа не ощущала даже после того, как мои ранние стихи были опубликованы в “толстом” журнале.) Горечь и боль переходили иногда в отчаяние....

Нет, мать, сестра, жена

И все, кто боль изведал,

Та боль не отмщена.

И не прошла с победой.

Что бы сказал Александр Твардовский, зная о предательских действиях Шеварднадзе и Горбачёва? Или при виде бэтээров, стреляющих по своим, что бы сказал Александр Трифонович? Вполне можно представить не только то, что он сказал бы, но что и сделал бы...

В начале 60-х, будучи в Москве, я спасался от отчаяния тем, что писал рассказы о военной поре. Ни панфёровский “Октябрь”, ни софроновский “Огонёк”, ни “Юность”, ни “Знамя” моей прозой не заинтересовались. В “Новом мире” молодой человек без всякого энтузиазма взял рукопись: “Придите недельки через три”. Через месяц тот же молодой человек (это был драматург Михаил Рощин) так же уныло сказал мне: “Нет, это нам не подходит”. Увы, в “Новом мире” ограда была выше колокольни! Только угроза моего личного знакомства с Александром Трифоновичем заставила работников редакции показать ему рукопись тех же рассказов, которые отвергались Рощиным, и затем, благодаря Александру Яшину, снова попали в редакцию. Они долго лежали там без движения...

Когда-нибудь, если провиденье отпустит мне ещё какое-то время, подробно напишу об одной моей серьёзной и двух-трёх мимолётных встречах с Твардовским. А пока... Пока я испытываю ту же горечь и ту же боль, которыми насквозь пронизан “Дом у дороги”. Слышу негромкий, с глуховатой хрипотцой голос Александра Трифоновича, чую запах его дымящейся ментоловой сигареты. И думаю: почему же так неблагодарна память людская? За что так не любят Твардовского многие из тех, кого он с восторгом печатал в своём журнале? Голос Твардовского звучал, видимо, не для них. Он звучал для страны, в том числе и для тех юношей, которые были расстреляны в Останкине:

И голос тот как будто вдаль

Взывал с тоской и страстью

И нёс с собой его печаль,

И боль, и веру в счастье.

В тех же 60-х мы с Александром Романовым однажды всю ночь по очереди вслух читали Твардовского, читали и перечитывали именно эту поэму... Александр Романов умер в одно лето с моим старшим братом Юрием. В связи с демократическими реформами телеграмму принесли не вечером, когда она пришла, а днём следующего дня. В результате я не успел на поезд и не смог поехать на похороны брата...

А к 40 дням Саши Романова в местной газете опубликовал я примерно такую заметочку: “Не стало друга. Приказал долго жить. Только сейчас, после сорока дней, в полной мере я ощутил трагедию одиночества и какую-то нелепую пустоту. И лишь сейчас понял глубинный смысл русского народного выражения: “Приказал долго жить”. Да, ушёл навсегда и приказал долго жить. Так просто и так ясно! Живите долго, друзья и родные, доделайте за меня то, что не успел совершить я, Александр Романов! Вы должны, вы обязаны жить... Это как приказ командира, упавшего с простреленным сердцем, приказ родным, друзьям и соратникам: живите долго и действуйте, делайте то, что делал я, когда был в живых...”

Все сорок дней, пока душа Саши не предстала перед Богом, я не мог примириться с горестной пустотой, которая образовалась с его уходом. Смерть Романова — это наша общая потеря, но для меня эта утрата просто непосильна: мы были друзьями с 1955 года. Александр Романов был подлинным архитектором, умелым строителем Вологодской писательской организации. Он строил её по кирпичику, с истинно русским терпением, с многолетней настойчивостью и с той неподражаемой добротой, которая от века присуща северному крестьянству. Фундамент, заложенный Александром Яшиным и упроченный Сергеем Викуловым, оберегался и надстраивался именно Александром Романовым. Вместе с Виктором Коротаевым, тоже умершим слишком неожиданно, он буквально выпестовал множество молодых и старых вологодских писателей. Здание, созданное Александром Романовым, оказалось достаточно прочным, чтобы выдержать либерально-демократическое землетрясение, устроенное врагами Российского государства. Подземный гул этого государственного землетрясения не развалил нашего писательского здания. Мы выстояли в самые тягостные периоды... То, что создавалось Александром Романовым, было необходимо для всего вологодского края, для всей северной культуры и, может, для всей России. Ведь культура всегда формировалась вокруг книг и вокруг печатного дела. (И художники, и театр, и музыка, и даже политика невозможны без книжных издательств, хотя у нас в Вологде построенная общими силами типография приватизирована. Газетное и книжное дело тоже приватизировано, издательская работа нынче пущена на самотёк.) Писательская организация всегда являлась цементирующим, скрепляющим началом общекультурной жизни Вологды и области. Эти скрепляющие традиции она сохранила и сейчас, хотя столичные демократы, вроде Александра Николаевича Яковлева, не оставляют гнусных попыток расколоть, то есть разрушить организацию. Прорабы горбачёвской и ельцинской перестройки небезуспешно старались создать альтернативные, то есть фальшивые писательские организации в Москве и регионах России. В Вологде эта затея с треском провалилась. Такое прочное вологодское здание построил Александр Романов с помощью Виктора Коротаева, Василия Оботурова и других стойких его друзей типа Владимира Ширикова. Мы признаём это в полной мере, поэтому пусть память об Александре Романове всегда струится и теплится в наших северных нежарких местах...