Журнал Русская жизнь - Тираны (апрель 2009) Страница 24

Черт его знает, стаканами или рюмочками, но я бы с Полтораниным, конечно, выпил.

Плохого не помню

Рассказывает Муза Васильевна Ефремова

Ташкент

Я родилась в 1928-м в Ташкенте, мой отец тогда работал в какой-то европейской компании, которая экспортировала узбекские фрукты. Кажется, главным товаром, которым они занимались, были не фрукты, а упаковка, - каждое яблоко или абрикос заворачивались в хрусткую бумагу. У нас дома этих плодов было всегда много, как было много их и в самом городе, где черешни и абрикосы росли примерно так же, как в Москве вязы и тополя.

Фамилия моей мамы - Флавицкая; она была внучатой племянницей знаменитого художника Флавицкого, автора «Княжны Таракановой». Ее родословная - отдельный сюжет. Ее отец, а мой дед, Артемон Джиджикия, голубоглазый блондин-мингрел, служил в Варшаве в штабе князя Константина Романова. Именно там его застал 1914 год. Отправив маму с сестрами в Грузию (представьте себе - выпестованные няньками и боннами девочки из знатной семьи, разговаривающие на французском и немецком приехали в горные села и пасли там скот), он после революции влился в ряды Белой армии, попал в плен, а затем вернулся в Грузию, где пошел работать в обычную школу, учителем математики. Естественно, эту богатую биографию ему припомнили потом в 37-м - отправили в лагеря на Алтай, где он умер через несколько месяцев. Его просто не успели расстрелять.

О папиной судьбе я, к сожалению, не знаю так подробно, но и она была причудлива: до революции преподавал в Кадетском корпусе, затем был партизанским командиром на Дальнем Востоке, едва не попал в плен к японцам, после окончания Гражданской занялся делами сугубо мирными. Например, был пионером советского тенниса, как «большого», так и настольного, - так, в Ташкенте до сих пор есть спортшкола имени Ефремова.

Ташкент я помню не из детства, а уже из, так скажем, отроческих лет, - мама с папой расстались, и я потом лишь приезжала к нему. Ташкент в те годы был вполне благополучным городом. Он весь состоял из одно-двухэтажных частных домов, и культура там цвела не хуже, чем абрикосы и вишня. Мы с мамой уехали в Москву, однако потом я несколько раз приезжала в Ташкент - в какой-то момент она очень серьезно заболела, и меня отправили в Узбекистан надолго. Там, с папой, было очень хорошо, я занималась в балетной школе Тамары Ханум, стала чемпионкой города по теннису, никогда не болела. Стоит ли говорить, что уже после моего возвращения из Ташкента, в тридцатых, отца тоже арестовали. Однако мне об этом не сказали ничего - просто «папа уехал в командировку»

Москва

В Москве мы с мамой поселились на Арбате у родственников в комнате девять на девять; я пошла в школу и стала постоянно болеть. Мне часто приходится слышать и читать, насколько свинцовыми были те годы, как всех парализовал страх. Я не помню ничего подобного, возможно, мне было просто мало лет. Или сказалось свойство памяти запоминать только хорошее. Зато помню, насколько душевны были люди в те годы, насколько светлое это было время.

За мамой стал ухаживать сановный человек, работавший референтом у Молотова. Понятно, что были с его стороны некоторые обещания, но маме для объявления его persona non grata было достаточно того, что он чиновник высокого ранга. Она познакомилась с Юрием Мироновым, работавшим в те годы монтировщиком в Вахтанговском театре. Этот человек затем стал моим отчимом. Мама все почувствовала правильно - отчим не чаял в нас души, а приставучего референта очень скоро посадили. Дядя Юра был поэт, но его не печатали, потому что он всегда был критически настроен по отношению к власти.

Война

Великую Отечественную я встретила с подвернутой юбкой, стоя в футбольных воротах. Я вообще была такая девочка-мальчик, во всяком случае, вратарь из меня был вполне неплохой. Мальчишки меня обожали; своего велосипеда или самоката у меня не было, но я была для всех своя, и мне всегда их давали. Мы к тому моменту уже переехали в дом на Рождественский бульвар (на углу с Малым Кисельным), снова к родственникам. Странное дело - комната была маленькая, почти без света, вся мебель одолженная, но у нас было ощущение, что мы проживаем в какой-то царской зале.

В первые годы войны у нас были две формы внешкольного досуга: футбол и тушение зажигательных бомб песком из ведра. Мы были веселые и бесшабашные, помню наши разговоры о том, что, мол, раз бомбы падают, пусть бы одна из них упала в склад Чаеуправления на Мясницкой, а мы бы собрали разлетевшиеся конфеты. Во время одного из налетов фугас угодил в гараж НКВД в Малом Кисельном, и взрывная волна подняла в воздух балку, которая пришлась мне по спине. Отвели к врачу, перелома не обнаружили, забинтовали, и уже через некоторое время я думала, что все зажило. Лишь совсем недавно травма здорово дала о себе знать - оказывается, у меня все-таки был перелом позвоночника, с которым я проходила всю жизнь.

В войну я понемногу работала - то чертежником на военном заводе, то швеей. Мы сначала шили рукавицы для солдат, а потом нам вдруг стали спускать заказы на крепдешиновые скатерти с филейными кружевами. Мы были озадачены, но очень быстро выяснилось, что мы изготовляли их для генеральских жен. Энтузиазма, как вы понимаете, стало в разы меньше. Мне, кстати, не хватило месяца для того, чтобы стать ветераном труда и пользоваться сейчас льготами, ну да я не гонюсь за ними. Мы тогда работали за карточки, и хотя бы потому все это имело смысл.

Впрочем, работала я не только из меркантильных соображений: в свободное время регулярно отправлялась помогать в госпиталь. «Сестренка, уточку!» - кричали мне солдатики. Я не понимала, о чем речь, начинала петь в ответ сказки, мол, поправишься, поедешь в деревню, там уточки… А меня санитарка отозвала в сторонку и говорит - ты что, не знаешь, что горшок так называется?

Ближе к концу войны во мне проявились гены Флавицкого, только я стала не рисовать, а шить. Полезное, в общем-то, умение в войну. Другое дело, что у меня парадоксальным образом не получалось это делать за деньги. Сделать вещь друзьям и знакомым, доработать чужую вещь так, чтобы она заиграла, - пожалуйста, берешь заказ - ничего не получается, все из рук падает. Мама после войны пошла работать в наркомат легкой промышленности, так ее коллеги ахали от того, в каких вещах она приходила на работу. Ко мне до сих пор приходят за советами…

Тогда же примерно, благодаря одной из маминых коллег, мы хорошенько влипли. Мамина сослуживица в 1947 году решила продать нам пальтишко на меня - тогда оно стоило тысячу рублей. В какой-то момент эта женщина уговорила маму, что лучше расплатиться после денежной реформы. А у нас не было ни сберкнижки, ни счета, и мы в результате обмена стали, прямо скажем, гораздо беднее. Расплачивались за это пальтишко мы потом около двух лет. Помните, как тогда писали газеты: «с чувством глубокого удовлетворения воспринял советский народ шаги», «увеличилось благосостояние».

МГПИ

В конце сороковых я стала выбирать вуз. Было странно - сама я хотела в архитектурный, опыт чертежника плюс связи голосовали за МАИ, но в результате я поддалась уговорам родни и пошла в педагогический, на факультет русского языка и литературы. И не могу сказать, что хотя бы раз об этом пожалела, потому что вся моя дальнейшая жизнь так или иначе оказалась связана со словесностью и педагогикой. За этот выбор голосовала моя абсолютная грамотность.

На этом поприще меня ждали два открытия. Во-первых, русский язык оказался тяжелейшей дисциплиной, и построенная на интуиции грамотность никак не помогала в деле его освоения. Во-вторых, как показала педпрактика на втором курсе, лишь немногие из приблизительно трехсот моих сокурсников могли работать с детьми. А я заодно поняла, что это мое дело - на сто процентов.

После института мне предложили работать в МИМО. Я пришла, посидела, послушала, о чем они говорят, - и только меня и видели. Спесивые, заносчивые студенты; разговоры только о загранице. Вместо этого устроилась в меховой техникум в Ростокино. Там было интересно - я пришла, вошла в класс, ребята по 16-17 лет, все заняты своими делами, на меня никто не обратил внимания. Тогда я посмотрела на них, заложила два пальца в рот и как свистну! Доверие было завоевано мгновенно, мы в дальнейшем прекрасно ладили, и, смею надеяться, были друг другу интересны.

Хрущев

Не могу сказать, что не заметила смену власти - заметила еще как. В день похорон Сталина я попала в такую давку на Трубной, что если бы не солдаты, которые подхватили меня на перегораживающий улицу грузовик и перенесли через оцепление, я бы просто погибла. Но и от Хрущева мне косвенным образом досталось. Я была дружна с художниками студии Милютина - Жутовским, Муравьевым. Мне рассказывали, что на выставке в Манеже, Никита Сергеевич тыкал пальцем в написанный с меня «ню» и орал: «У женщины, что, может быть такая талия?» Я, впрочем, не обиделась.