Евгений Витковский - Против энтропии (Статьи о литературе) Страница 24

Современные медики, изучив то, что известно о болезни Бернса, поставили ему запоздалый диагноз: ревмокардит, ревматизм сердца. Болезнь, которую и нынешняя медицина не очень-то вылечивает, разве что может поддерживать больного в состоянии, при котором он, отказавшись от многих привычек (таких, как ежедневная пьянка или занятия политикой), может прожить подольше. Медицина конца XVIII века, знавшая преимущественно кровопускание, разогретый портвейн и пять-шесть действительно сильных лекарственных средств, помочь не могла ничем. В июле 1796 года Бернс умер в своей постели. Его жена Джин не могла проводить его на кладбище — накануне ночью она родила Бернсу пятого сына.

Брак Бернса с Джин Армор подробно рассмотрен не одним только Стивенсоном, — чаще Бернс и Джин изображаются как трогательные голубок и горлица. Век сентиментализма втискивал в свои каноны всех и вся, недаром в обретенной Карамзиным рукописи древнерусской поэмы Ярославна плакала на путивльской стене, князья в "Истории государства Российского" только и делали, что заливались по разным поводам слезами, искусство требовало резвящихся пастухов и пастушек — и однажды дотребовалось. Французская революция залила страну таким потоком крови, что воры из Директории показались народу "милей, чем кровопийцы". Романтизм отреагировал на затянувшееся царство сентиментализма — огнем, мечом, массовой резней. Если у Бернса и были какие-то симпатии к этой революции, то, видимо, от слабой информированности и от потомственной ненависти к Англии. Если эти симпатии и сказались на его творчестве, то в той части, которая — всего вероятней -представляет собой фальшивку. Не зря с 1800 года неоднократно выходило собрание песен, баллад и т. д., приписываемых Бернсу. В этом отношении Бернс оказался настоящим шотландским Пушкиным: все хорошее отписывали в его наследие, все... не столь хорошее (даже "Голь гулящую", она же "Веселые нищие") — объявляли недостойным его пера. Это сделать было легко потому, что написал Бернс за свой век все-таки очень мною, хотя заметно меньше Пушкина, с которым его объединяет одна печальная деталь: оба прожили только по тридцать семь лет.

"Чувствительность" Макферсона ("Оссиана"), Шенстона и Томсона, не говря уж о нешотландских современниках, прикоснулась и к творчеству Бернса. Данью ей стала попавшая в первую же ("килмарнокскую") книжку Бернса небольшая поэма "Субботний вечер селянина", законченная в том же ноябре 1785 года, что и не увидевшая света при жизни Бернса "Голь гулящая". Поэма написана правильной спенсеровой строфой, не менее священной для английской поэзии формой, чем онегинская строфа — для поэзии русской. Форма эта исправно служила английским поэтам с XVI века, ее использовали Байрон в "Чайльд-Гарольде", Вордсворт в "Вине и скорби", Китс в "Кануне Святой Агнессы". Но написан "Субботний вечер селянина" правильным английским языком, и форма его — спенсерова строфа, надо напомнить, форма эта специфически английская (хотя сентиментальность поэмы, редкая у Бернса, -общеевропейская). Шотландская муза Бернса использовала иные, специфически шотландские поэтические средства: в основном те, что на ощупь нашел, оставил в наследство преемнику, которого не знал, который пришел и взял в оборот "блаженное наследство", гениальный предшественник Бернса, Роберт Фергюссон. Для этих целей служила прежде всего оригинальная строфа, которой некогда Фергюссон написал свои "Свежие устрицы" и "Веселые деньки": шестистишие, известное в литературе под забавным названием "стандартный Габби" — якобы заимствованное из старой эпитафии Габби Симсону, волынщику то ли XVII, то ли начала XVIII века.

Когда наступит Рождество,Возрадуется естество.Насытят выпивка, съествоЛюбое брюхо!Со всеми всяк найдет родство -Слегка под мухой.(Роберт Фергюссон. Веселые деньки..

Первым стихотворением, которое Бернс написал с использованием этой строфы, была не вполне достоверно датируемая 1782 годом "Элегия на смерть моей овцы, которую звали Мэйли"; наверняка в 1784 году было написано той же строфой "Послание Джону Рэнкину", — позднее Бернс пользовался ею десятки раз, и всегда блестяще. Традиционно считается, что строфа эта, не вполне законно именуемая иногда "бернсовой", восходит к старофранцузским песням; и первым, кто ее использовал, был провансальский поэт Гильом IX, герцог Аквитанский (1071— 1127). У французских поэтов в новое время она не встречается, но многое, исчезнувшее во Франции (тамплиеры, к примеру), находило приют в Шотландии, где свобода вероисповедания и поэзии всегда была шире, чем на материке, — и шире, чем в Англии.

"Стандартный Габби", предназначенный самой природой и музыкальностью для стихов смешного и фривольного содержания, прекрасно служил и серьезной поэзии, притом — не падай, читатель, в обморок — поэзии русской. Прямых свидетельств влияния Бернса на Пушкина как будто нет, но... бывают косвенные доказательства, которые весят больше прямых. В частности, Пушкин использовал "бернсову строфу" ("стандартный Габби") в стихотворении "Эхо" (1831, хотя в списке существует также дата 1829). Б. В. Томашевский в исследовании "Строфика Пушкина" пишет: "О происхождении строфы Пушкина в литературе был спор, А. В. Дружинин в 1855 году высказал мнение, что Пушкин позаимствовал эту строфу непосредственно у Бернса. <...> А Пушкин обратился к стихотворению Барри Корнуоля "Прибрежное эхо" <...> Строфу эту Барри Корнуоль за имствовал именно у Бернса, для которого она была обычна, в то время как у Корнуоля она представлена только в данном примере".

Может быть, все тут и верно, и именно указанное стихотворение Брайана Уоллера Проктера (1790— 1874). вошедшего в литературу под псевдонимом Барри Корнуолл, послужило отправной точкой для стихотворения Пушкина "Эхо". Однако в 1829 году Пушкин написал другое стихотворение тем же "стандартным Габби" — "Обвал":

Дробясь о мрачные скалы,Шумят и пенятся валы,И надо мной кричат орлы,И ропщет бор,И блещут средь волнистой мглыВершины гор.

Что-то уж больно велика натяжка у господ пушкинистов. "С произведениями Б. Корнуоля Пушкин познакомился, вероятно, в 1829 году" (курсив мой. — Е. В; текст Б. В. Томашевского из примечаний к юбилейному однотомнику Пушкина 1935 года). В библиотеке Пушкина сохранилась книга "Тhе Роеtiса1 Wогks оf Rоbегt Вurns" 1829 года издания, в которой (надо полагать, все-таки рукой самого Пушкина) разрезаны первые 128 страниц. Трудно сказать, насколько был понятен Пушкину тот "шотландский" язык, на котором Бернс написал стихотворение "Горной маргаритке, которую я примял своим плугом" (им завершается "разрезанная" часть пушкинского экземпляра Бернса), но чарующий ритм "стандартного Габби" слышен и виден сам по себе. Едва ли А. В. Дружинин в 1855 году, утверждая, что Пушкин впрямую пользовался "бернсовой строфой", знал в точности — какая книга в библиотеке Пушкина до какой страницы разрезана, оттого и не мог предъявить доказательств, что строфа эта именно "бернсова", поэтому последующие поколения для вящей убедительности присочинили заимствование у Барри Корнуолла. Интерес Пушкина к англо-шотландской народной поэзии нет нужды доказывать, его переводы ("Два ворона" или же "Воротился ночью мельник" из незавершенных "Сцен из рыцарских времен") свидетельствуют сами по себе. Остается лишь только пожалеть, что опыт Пушкина по русификации "стандартного Габби" так и остался лабораторным и не нашел серьезного продолжения в русской поэзии — и это при том, что оба пушкинских стихотворения входят в число хрестоматийных. Не потому ли не прижился в России "Габби", что по самой сути форма эта требует иронии, а Пушкин применил ее в серьезных стихах?

Впрочем, Пушкин уже столько времени "наше всЕ", что на него можно как бы не оглядываться (что-то вроде "солнце — отдельно, звезды — отдельно"). В стихотворении "Воротился ночью мельник..." последние строки в переложении Пушкина выглядели так:

Вот уж сорок лет живу,Ни во сне, ни наявуНе видал до этих порЯ на ведрах медных шпор.

В переложении Маршака (тоже вольном и тоже воспроизводящем форму англо-шотландского оригинала не весьма точно) возникло:

Немало ведер я видалНа свете до сих пор,Но никогда я не видалНа ведрах медных шпор!

Так что косвенное доказательство (книга, разрезанная Пушкиным именно до стихотворения, написанного "бернсовой строфой"), на наш взгляд, все-таки больше свидетельствует о знакомстве Пушкина с Бернсом и даже о влиянии (по крайней мере, в смысле формы) Бернса на пушкинскую поэзию. Реально существующий перевод Лермонтова из Бернса является лишь доказательством того, что Лермонтов читал Байрона. Однако и Лермонтов к истории Бернса на русском языке тоже оказался причастен.

В черновой тетради Лермонтова сохранилась зачеркнутая автором строфа. В 1832 году восемнадцатилетний автор записал ее, тогда же и зачеркнул, -впервые опубликовано четверостишие было лишь в 1859 году в "Отечественных записках".