Н. Денисов - Огненный крест Страница 25

Плыли, стелились луга, пустоши, лесостепные перелески моих сибирских палестин. Пахли чабрецом, тмином, богородской травой солончаковые мои приозерные полянки. Кричали чайки наших озер. Июльское солнышко катилось большим остывающим колесом к закату. Звенела уже предвечерняя мошкара. И околица села расцветала ситцевыми платочками деревенских девчонок, загодя изготовившихся встречать из лугов деревенское стадо. Они, девчонки, гомонили, бегали, играли в «пятнашки», задирали нас, мальчишек, носившихся поблизости в своих более важных и мужественных ребячьих играх, забавах... Всем этим и расцветали строки мои. Потом другие – с ностальгическими нотками грусти по Родине, что рождались вот в такой же дали от Русской земли – у берегов Таиланда, Индии или Аргентины...

Потом я «застал» себя, «обнаружил» в холодных снегах Ямала, потом на знобящем ветру возле железной буровой Самотлора, по том ночующим в дымной избушке возле замороженного таёжного озера. В избушке, где за стеной индевели наши кони, хрумкая душистым сеном и овсом, запасая силы на новый утренний переход в убродном санном пути...

Это моя Сибирь, это моя Сибирь... Это моя Россия!

Потом я сказал: «Всё! По-моему, пора остановиться!» И серьезные пиджаки и галстуки, и высокие прически дам стали вдруг несерьезными. Все азартно ударили в ладоши. Разулыбались. Разогрелись. Воспрянули как-то. Не по-стариковски. Не по возрасту. Но первыми подбежали к «президиуму» мои сорокалетние «ягодиночки»...

– Спасибо! Мы не ожидали такого...

– Какого?

– Мы думали, что вы за коммунизм будете нас агитировать!

– А за коммунизм – нельзя?

– Не в этом дело... Я вот тоже из деревни. С Волги я – Оля Ковальчук. Родилась в Югославии, в войну с интернатом детей нас вывезли в Чехию, а в сорок пятом в СССР. В деревне жила- Позднее выехала в Каракас через Красный Крест, поскольку здесь жили близкие родственники. А в России у меня никого, кроме той деревни и интерната...

– А я Ксения Трегубова. Я тоже жила в России...

– А я вот краешком детства помню свою дореволюционную еще Ригу. Я Вера Вейка, цыганка, мне уже семьдесят шесть. Не верите?

– Двадцать шесть – верю...

– Коля, а можно вас поцеловать? За стихи...

– Вместе поцелуемся... Как вас звать? И зачем вы с подносом?

– Я Кира Никитенко. Тоже жила в Советском Союзе. Провожу одну операцию для вашей газеты. Собираю пожертвования на покупку бумаги... Не удивляйтесь, здесь это в порядке вещей...

– Ладно, коль так... Сопротивляться не буду!

Подошел Георгий Руднев: в правой руке – рюмка водки до краёв, в левой соленый огурец. Как-то по-гусарски, что ль, картинно припал на колено:

– Сразу и – залпом, Николай Васильевич! Не сходя с места! Грянем!

Георгий Георгиевич, с непременным условием: потом одним духом грянем – «Наверх вы, товарищи, все по местам!»

– Не сон ли это?!

...В деревенском окунёвском огороде стояли у нас два больших стога сена. Их приволакивали туда из поля трактором по первому осеннему снегу. К одному из стогов тотчас пролегала тропинка, которая после всякого бурана или вьюги расчищалась лопатами, приобретала форму глубокого туннеля, по которому мы носили навильники сенца в стайку корове. Стог постепенно как бы истаивал от макушки до основания. И где-то к началу марта вместо стога образовывалась большая четырехугольная снежная ямина с хорошо утрамбованным, плотным дном. В ямине можно было соорудить отличную снежную крепость, охотников штурмовать эту крепость нашлось бы предостаточно. Но я обустраивал в этой ямине боевой корабль – гордый крейсер «Варяг». В снежных «бортах» проделывал бойницы для «пушек», из огородных жердей сооружал мачты, на одной из мачт укреплял красный флаг – старенькую косынку матери (об андреевском флаге представление было смутное!), и вел – чаще в одиночестве, без соседских пацанов! – сражения с превосходящими силами врага...

Наверх вы, товарищи! Все по местам!Последний парад наступает.Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,Пощады никто не желает...

Потом мы Рудневым подошли к стойке бара, Георгий вдохновенно наполнил обе наших рюмки. Мелодично зазвенел хрусталь: Повторим по-русски! От стариков ведь не дождётесь!

Опрокинув водку в себя, крякнул удовлетворенно, кивнул и как хозяин поспешил в своих хозяйских заботах о гостях, чинно расхаживающих по холлу с бутербродами и рюмками, раскланиваясь чинно, а порой шумно-дружески восклицая, радуясь собравшему их вечеру.

На какие-то мгновения я остался один. И этот момент улучила еще одна ровесница-ягодинка. Подплыла этак неспешно, нешумно: Вы сказали в своем выступлении, что мы, эмигранты, живем хорошо и дружно. А я скажу так: «От своих отбились и к чужим не пристали. Вот как мы живём!»

– Кто вы будете? Как вас звать?

– Русская... Эмигрантка.

С утра ходил в «пыльный ящик». Один. Он тут недалеко. И Волков сказал: «Что ж, прогуляйся!».

Шел и вспоминал, как мы морской уволенной в город «русской тройкой» пешим ходом добирались из Токийского торгового пор та, где стоял наш сухогруз «Николай Семашко», до главной и знаменитой в своей архитектурной и «магазинной» неповторимости токийской улицы Кинзы (с ударением на первом слоге). Старший «тройки» – второй штурман Борис Охотин, владевший в совершенстве английским, высмотрев в уличной толпе белого человека в джинсах, к радости нашей весело и с обоюдными похлопываниями по плечу так разговорился с этим белым, что мы, разуверившиеся в направлении, которое мы держали по мелкомасштабной карте, поняли: белый человек подскажет продолжение «курса». А этот спортивного склада человек оказался американско-штатовским моряком. Он тотчас браво зарулил в соседнюю кофейню, вывел оттуда за руку, как детсадовского малыша, раскосого японца-бармена, полопотал с ним коротко. Японец закивал, заулыбался, закланялся, вскинул руку, указывая «белым людям», куда им следует путь держать, который, сверив по карте, держали мы все- таки правильно!

Американец крепко и восхищенно жал нам руки, прощаясь. А потом Борис рассказывал нам по дороге, что американец страшно обрадовался: он впервые в жизни видел советских русских и очень удивился тому, что «это вполне нормальные парни». «И без рогов на лбу!» – хохотали мы, поверив в свои силы достичь пешим ходом столь знаменитой японской Кинзы. И если уж не приобрести ничего существенного, денег, как всегда, у нас мало, то пофланировать по знаменитой улице, поглазеть на море горящих рекламных иероглифов...

Здесь не Токио, не японские иероглифы. И я вполне уже за эти дни гостевания успешно справлялся с надписями, с магазинными ценниками, с обиходными фразами на испанском. «Асталависта! До свидания!» – говорил я на прощанье, уходя из магазина с каким-нибудь мелким приобретением в виде, скажем, упаковки зажигалок: будущие презенты курящим приятелям! «Аста-ла-вис-та!» – круглили глаза экспрессивные здешние торговцы и весело смеялись, всем понятными жестами и жаркими возгласами приглашая заходить вновь...

Днем устроил стирку, отбившись от настойчивых предложений бабы Кати – поручить это дело служанке-венесуэлке. Не дался: «Я ж моряк!» А смугленькая служанка, наблюдая за моими постирушками, как-то потаённо улыбалась, то и дело бросая знойный взор на этого, видимо, «странного русского гостя». «Они податливы и любвеобильны, мулатки эти!» – возникала во мне почему-то вновь и вновь мимоходная фраза Волкова, как бы невзначай оброненная однажды – в одной из наших дорог...

Вечером пристально уселись у телевизора. Вот это новости! Наша Грузия требует полного отделения от СССР. Показали нового «демократического» президента Грузии Гамсахурдиа. Он важно, картинно застыв, стоял, приветствуя свои грузинские «потешные» войска, приложив к «пустой» голове руку.

Чемоданное настроение. Но еще много неиспользованных приглашений посетить русские дома.

И все ж таки с утра пошли в местное представительство Аэрофлота – на разведку. Как с вылетом на Кубу? «Ясности пока нет, зайдите завтра-послезавтра!» – ответили советские «девчата»-соотечественницы, обрадовавшиеся, кажется, не столь частому здесь, в Каракасе, визиту своих.

Семь остановок на подземке, и мы в старинном центре Каракаса. Понял, что перед дальней дорогой удостоился побывать в заветном месте столицы, где она зародилась. Много домов архитектуры минувших столетий. Много зелени. Но больше, пожалуй, рекламы и пестрых витрин дорогих магазинов. Есть и нечто подобное гонконгским и сингапурским торговым «щелям». Но здесь, в местных «щелях», все значительно дороже! Что ж! С этим «делом» я уже научился прилично разбираться и – сравнивать.

Волков увлекает меня в самый центр, то есть на площадь, фасадом к которой дом, где родился Боливар. Реют флаги республики Венесуэла. В центре площади конная скульптура генерала, национального вождя. Венки из цветов, кем-то возложенные к постаменту памятника. Фонтан. Фланирующая публика. Одинокий полицейский. (Вспомнился Уругвай, столица его Монтевидео. Вот такая же центральная площадь. И – усыпальница одного из национальных героев страны. Некрополь. Ступени вниз. Национальные гвардейцы, застывшие в неподвижности. Тяжелые ружья, штыки. Старинные мундиры... Да, любая добропорядочная страна должна ведь отдавать дать уважения своим великим соотечественникам! Иначе – дух чингисхановщины, жидовщины, гитлеризма!) Чуть поодаль группа музыкантов-индейцев. Когда Волков сказал, что это «индейцы», мгновенно пронеслись в представлениях и живописные костюмы, и перья, и кольца в ушах и ноздрях, разрисованные лики... Киношные, голливудские представления! Здесь же вполне цивилизованные молодые люди в несколько стилизованных костюмах, шляпах с перьями, но – интеллигентные лица. И знакомые музыкальные инструменты. Гитара, скрипка, барабан, флейта. Неизвестного мне названия «погремушки» – это да. Вокруг музыкантов толпа слушателей. Возможно, европейцы. Парень европейского типа предлагает купить магнитофонные кассеты с записями музыки этого аборигенного ансамбля или группы «волонтеров», зарабатывающих на жизнь.