Николай Романецкий - Тринадцать мнений о нашем пути Страница 25

Евгений Лукин: Хитрый вопрос! Ответишь отрицательно — решат, что во избежание многих и зряшных бед разумнее стремиться к несправедливому социальному устройству. Отвечу-ка я на всякий случай: не знаю…

Сергей Лукьяненко: Только если привести всех людей к единообразию мысли. Добро пожаловать в муравейник!

Сергей Переслегин: Вопрос поставлен неправильно. Можно ли решить все проблемы, решение которых сейчас кажется утопией (голод, угроза войны, терроризм, социальная несправедливость, национальная рознь…) Да, можно. И это, несомненно, будет сделано. Станет ли полученный мир Утопией? Нет. В нем будут свои проблемы и противоречия, жителям они будут казаться очень серьезными.

Геннадий Прашкевич: Стремление к справедливому социальному устройству не должно приносить бед.

Но утопия, вы правы, вряд ли достижима в тех ее вариантах, которые разрабатывались классическими утопистами. В свое время я пытался это проанализировать с Александром Богданом в нашей утопии «Пятый сон Веры Павловны». Желания людей редко сходятся, в этом сразу заложены зерна будущего срыва. Поэтому любая попытка построения утопий, как это было, скажем, с фурьеристами, заведомо обречена. Когда в общем хозяйстве появляется хотя бы одна индивидуальная вещь, равновесие немедленно нарушается.

Вячеслав Рыбаков: Все великие утопии исходили из того, что людей можно (и нужно) привести к единому знаменателю. Иначе утопия просто не работала. Стоило только допустить, что, как в реальной жизни, обязательно будут люди, которым данное социальное устройство не нравится, как становилось очевидным, что либо утопия рассыплется, либо этих людей просто за иное мнение об этой утопии надо объявлять преступниками. Утописты в страстном желании облагодетельствовать мир и из любви к порождениям своего разума предпочитали второе. Если сейчас перечесть Мора и Кампанеллу, просто волосы дыбом встают от ужаса — куда там Замятину и Орвеллу, те просто слабые плагиаторы, им только отдыхать и тихо курить в сторонке остается…

Но с другой стороны, как бы ни уверяли нас нынешние демократы-деидеологизаторы в том, что утопия тождественна ГУЛАГу, без утопий человечество совершенно теряет перспективу развития. Отсюда и получается этот самый исступленный и нескончаемый бег цивилизации неизвестно куда, о котором я уже говорил. Если знать лишь то, чего ты не хочешь, и совершенно не знать, даже не думать, даже не пытаться представить себе, чего хочешь, — у тебя нет будущего. То есть оно есть, но оно всегда будет для тебя неожиданным и не таким, как бы тебе хотелось. Не исключено, что так и дальше пойдет, но этого очень не хочется. Очень хочется верить (хотя делать это все труднее и труднее), что мы все-таки чуть больше, чем, скажем, лемминги, которые всем стадом бегут, бегут, задыхаясь и восхищаясь, вероятно, тем, как они быстро и дружно несутся, ничуть друг другу не мешая (прямо по знаменитому американскому слогану: живут и дают жить другим), — и не подозревают, что до обрыва осталось каких-то десять метров.

Утопия — это, во-первых, признак близящегося исторического усилия. Оно может оказаться направленным совсем не в том направлении, которое обозначено было утопией, — неважно; важно, что оно близится. И во-вторых — утопия это всего лишь рекомендуемый перспективный план. А даже дом нельзя построить без предварительного представления о нем, без чертежа и сопутствующих ему расчетов. Но чертеж и расчеты — лишь производная от мечты: «вот какой домик мне бы хотелось — чтоб светло, чтоб солнечно, чтоб веранда и башенка». Так и тут.

Просто надо, наконец, учесть в наших утопиях, что людей нельзя делать одинаковыми.

Между прочим, именно таковыми безо всяких силовых акций их вполне успешно делает современная товарная цивилизация. Уже почти сделала. Раньше, в средние века, когда люди были очень разными, когда, не побоюсь этих слов, даже вилланы были более независимы и самостоятельны, нежели нынешние якобы свободные труженики, занятые в неизбежно конвейерных процессах нажиматели кнопок, а уж о феодалах и вовсе говорить нечего, каждый жил кто во что горазд и полностью отвечал за свои поступки, — тогда утописты вполне закономерно мечтали о том, чтобы люди стали поодинаковее. Теперь все смотрят одни и те же сериалы и едят одни и те же гамбургеры в одних и тех же «Макдоналдсах» — и утопистам, буде они еще не вымерли, самое время помечтать о том, какие люди разные…

А для того, чтобы сделать людей разными, насилие не нужно.

Борис Стругацкий: Я не верю в Утопию — ни в каком смысле этого слова. Но я знаю, что мир, общество и даже человек — со временем меняются. Совершенствуются ли они? Не знаю, не уверен. Понятие «совершенства» никем не определено, а те определения, которые предлагаются, противоречат друг другу и в конечном итоге раздражающе субъективны. «Усложняются» — это звучит, казалось бы, более веско, но, может быть, и это всего лишь иллюзия? Чем измерить сложность мира и социума? Разве не показалась бы наша Солнечная система удивительно простой, скажем, Аристотелю? А наша политическая жизнь не показалась бы примитивной — Макиавелли? Совокупность знаний о мире и обществе выросла безусловно, но стали ли от этого сложнее мир и социум?

41. Вопрос: Какая, на ваш взгляд, формация придет на смену капитализму?

Эдуард Геворкян: Я придерживаюсь точки зрения экономиста Евгения Майбурда, доказавшего, что Марксова теория смены формаций — миф, идеологема, пропагандистский конструкт.

Олег Дивов: В идеале — нечто вроде «шведского социализма», то есть тот же капитализм, но с мощной ориентацией на соцзащиту. Вопрос, как перераспределить средства в глобальном масштабе, чтобы эта модель заработала повсюду.

Кирилл Еськов: Коммунизм, ясен пень! Выстроенный «в отдельно взятых» особняках.

Александр Житинский: Я уже сказал, ЧТО придет на смену всему.

Андрей Измайлов: Разумеется, социализм! Маркс был изрядной занудой, но тут, пожалуй, прав. Только, пожалуйста, шведский! Не советский! Пожалуйста!..

Андрей Лазарчук: Уже сказал. Она представима, описуема, к ней ведут вполне понятные пути. Конечно, хорошо бы поработать и над названием — памятуя завет капитана Врунгеля, — а то всякие «пост-…» режут ухо.

Святослав Логинов: Давайте назовём её «чтототамизм»…

Евгений Лукин: Либо коммунизм, либо Царство Небесное.

Сергей Лукьяненко: Если бы я знал точно, то претендовал бы на Нобелевскую премию… Я думаю, что для начала — корпоративный авторитаризм.

Сергей Переслегин: Индустриальная фаза развития состоит из двух общественно-экономических формаций: капиталистической и госкапиталистической. Ей на смену идет когнитивная фаза развития, состоящая (насколько сейчас можно судить) из семантической и нейрогенетической общественно-экономических формаций.

Геннадий Прашкевич: Социализм. Что же иное?

Это же научный закон, а не измышления дураков и палачей, которых хватает при любом режиме.

Вячеслав Рыбаков: Я не поэт, но я скажу стихами: когда я слышу слово «формация», моя рука тянется к парабеллуму…

Борис Стругацкий: Теории коммунизма не существует. То, чему учили студентов моего поколения, не было собственно теорией коммунизма. Это был набор утверждений, главным образом, отрицающих. «Коммунизм есть строй, при котором нет эксплуатации человека человеком». «…строй, при котором нет войн… нет партий… нет государства…» А что же есть? «Знамя, на коем начертано: от каждого по способностям, каждому по потребностям». Вот и вся теория. Для нас (АБС) коммунизм есть строй, при котором свободный человек имеет возможность заниматься любимым делом; строй, при котором высшим счастьем человека является наслаждение творчеством. Это тоже, конечно, не строгое определение, но его достаточно, чтобы построить образ Мира Полудня, что мы и сделали. Достижим ли этот Мир? Не знаю. Без создания теории и практики Высокого Воспитания, скорее всего, недостижим. Что будет после капитализма? Так называемое Постиндустриальное общество. Оно уже реализовалось в странах «сытого миллиарда». Мир «хищных вещей века», если угодно. Не сахар, но далеко не самое плохое общество из всех возможных.

42. Вопрос: Как Вы относитесь к так называемой «теории мировой элиты»? Ведь основной финансовый капитал накоплен у очень ограниченной группы людей, которые вполне могут иметь возможность влиять на положение дел в нашем мире к своей выгоде.

Олег Дивов: Тут понятие «выгоды» не формализовано. Скорее элита заинтересована в сохранении статус-кво.

Андрей Измайлов: Теория без практики мертва. Практика показала (да вот буквально вот!), что кризис — он и для мировой элиты кризис. Не до жиру, быть бы живу.