Газета День Литературы - Газета День Литературы # 88 (2004 12) Страница 25

Сквозь всё творчество писателя проходит мысль о необходимости личного и добровольного самоограничения как средства, способного удержать приход антихриста. Один из героев рассказа "Мальчик на велосипеде" говорит своему другу: "Нет, не на хлеб мы работаем. Матери наши — на честный хлеб, а мы — на дьявола. Разве мебельные гарнитуры, японские магнитофоны — это хлеб? А немецкие ванные? Столовое серебро, золотые побрякушки? Да и даже в еде: паштеты, оливки, дурь всякая — какой уж там хлеб... И наша работа тоже. Если завтра по волшебству исчезнут все наши самолеты, мир остановится? Нет. Поохают и забудут. Единственная беда: мадама моя в Испанию не улетит. У нее путевка. А представь, что завтра наши мамки не станут свою работу делать. Уж тут, без их хлеба, мир взвоет, а потом помрет".

Происходит у Екимова встреча города с деревней. В рассказе "Дальние родственники" москвичка Мариша, будучи в командировке в Ростове-на-Дону, решает навестить в поселке свою тетку Веру. Встреча оказывается не просто задушевной. Мариша понимает, что для нее не осталось в мире людей, которые любят ее просто так за то, что она есть: "Тетя Вера — последняя. Друзья... Это все иное. Даже муж... Любимые... Всё в обмен за что-то. За красоту, пока она есть, за доброту. За то, что кормит, обихаживает, любит, милует. Не будешь миловать — могут и отвернуться. Одна лишь есть любовь материнская и та, что рядом с нею. Когда она умирает, нет ей замены".

Но, открыв эту истину, Мариша по возвращении в Москву снова включается в столичную колготню и забывает дать телеграмму, отправить посылку той единственной, которая любила ее за то, что она есть, и которая угощала ее конфетами-подушечками, простояв за ними в сельмаге почти трое суток.

Новое звучание в рассказах Екимова 90-х годов получает тема раскулачивания, объектом которого становится так называемый российский фермер. Его психологию, склад ума исследует автор в рассказе "Враг народа". Главный герой, пятидесятилетний тракторист Тарасов, ни летом, ни зимой не вылезающий из кабины, мечтает взять в личную собственность тысячу гектаров колхозной земли. Это вызывает переполох в сердцах односельчан, один из которых не без мучений и колебаний решает последовать его примеру.

Другие, вроде престарелой Макарихи, встают горой на защиту колхозной собственности, называя Тарасова врагом трудового народа. Третьи, вроде рассудительного Василия Петровича, по-отечески внушают Тарасову, что он газет начитался, да радио и телевизор наслухался: "Забили тебе голову всякие брехуны. В колхозе можно работать, лишь порядок навесть. Да помочь со стороны города. А нам, старым людям, без колхоза вовсе погибель: ни зернеца, ни соломки, ни огород вспахать... Зачем тебе поперек всех идти...".

Финал рассказа открытый. Престарелая бабка Раиса, вспоминая, как когда-то раскулачивали ее семейство, в сердцах обращается к Богородице: "Пресвятая мать... Сохрани и спаси... Не давай им, не давай эту землю проклятую!"

Более мрачен финал другого рассказа "Набег", давшего название всему сборнику. Скотник Николай Скуридин, взявший в собственность стадо полудохлых телят, бросает вызов правлению колхоза, постановившего откормленную скотину у него изъять и возвратить на колхозный баз. "Не троньте нас, — кричит он участковому. — Не доводите до греха. А то мы чеченам гурт отдадим. Вот тогда ищите его. Ни вам, ни нам".

Екимов принадлежит к тому типу художников-почвенников, которые взрастали и формировались в обществе, где атеизм был государственной доктриной. Но, тем не менее, и Белов, и Шукшин, и Рубцов сумели выразить суть русской души, суть православного мироощущения, для которого характерно светлое, отрытое, любовное мироприятие. Оно присуще Ивану Африкановичу (повесть Белова "Привычное дело"), Алеше Бесконвойному из одноименного рассказа Шукшина, лирическому герою Н.Рубцова: "Ну и ладно и добро!"

Этим светлым мироощущением, когда герой благословляет окружающий его мир, несмотря на всё его неустройство и житейские передряги, проникнуты многие рассказы Екимова. "Дымов не видно. Печи уже протопили. Зимний покой. Тихий мир. Ни движенья, ни звука" (рассказ "Мишка"). Или: "Подступала летняя ночь, затопляя округу. Тишина смыкалась от двора ко двору. "Тур-у-ур" сонно ворковала горлица, провожая день. Еще один летний день, которых лишь у Господа много" (рассказ "Смертельно").

Лев АННИНСКИЙ НИКОЛАЙ ЗАБОЛОЦКИЙ: "Я САМ ИЗНЕМОГАЛ ОТ СЧАСТЬЯ БЫТИЯ..." Из цикла “Медные трубы”

С трудом вырвавшись из карагандинской ссылки, Заболоцкий приехал в Москву в январе 1946 года. В сентябре московским литераторам было предписано явиться на общее собрание и одобрить Постановление ЦК партии "О журналах "Звезда" и "Ленинград": единогласно проголосовать за исключение из Союза писателей Ахматовой и Зощенко. Для Заболоцкого такое голосование обещало не просто нравственный кошмар, но прямое личное предательство: семь лет назад именно Зощенко, отчаянно рискуя, пытался протестовать против ареста Заболоцкого.

Заболоцкий заявил, что на собрание не явится. Его друзья пришли в ужас. Даже писатели "незапятнанные", имевшие смелость сказаться больными, всерьез рисковали; что же говорить о недавнем ссыльном, с которого еще не снята ни судимость по политической статье, ни клеймо антисоветчика! То, что Заболоцкого восстановили в Союзе писателей (Тихонов тоже крепко рисковал, вытаскивая его из литературного небытия), и то, что в журнале "Октябрь" приняли перевод "Слова о полку Игореве" (приняли, но еще не опубликовали),— всё это отнюдь не означало московской прописки и гражданской реабилитации. В случае чего Заболоцкому грозило возбуждение дела, новый срок, лагерь, общие работы и — неминуемая гибель.

Он полулегально жил в Переделкине, хозяева дач — писатели — по очереди давали ему приют. Они-то и уговорили его поехать в Москву на проклятое собрание. Можно сказать, уломали.

Он отправился на станцию.

Часа через два изумленные домочадцы увидели, что он возвращается. Пошатываясь и лучась улыбкой, он прямо-таки изнемогал от счастья бытия. Оказалось, что ни на какое собрание он не поехал, а два часа просидел в пристанционном буфете.

Все были в панике и ждали возмездия, но отсутствие Заболоцкого на коллективном клеймении грешников последствий не возымело. Это было чудо. Но потрясающе даже не это, а то, как он провел те два часа. Он обсуждал с местными жителями свою излюбленную тему: общий строй мироздания!

Именно эту склонность имели ввиду мемуаристы, когда отмечали в характере Заболоцкого "давнюю прочную связь с сельской скромной интеллигенцией".

Отсчитаем в прошлое треть века и представим себе атмосферу, в которой формировался этот характер. Его отец, потомок древних ушкуйников, первым в роду получил образование: стал агрономом. Рубеж ХХ века — время земств, врачей и учителей, время народных училищ и показательных ферм, — время, когда культура, воспламененная народниками, добралась до провинциальных углов, вроде Уржума, что в полутораста верстах от Вятки, и "до нашего села", в шестидесяти верстах от Уржума.

Итак, вот сцена, которую может наблюдать будущий великий поэт. Агроном агитирует мужиков за новую жизнь, демонстрирует им новейшие сельхозорудия, продуктивные сорта растений и породы скота, научные способы хозяйствования, а мужики, почесывая затылки, кряхтят и соображают, как бы им не даться грамотею в обман.

Впоследствии Заболоцкий определил, что его отец "по воспитанию, нраву и характеру работы стоял на полпути между крестьянством и интеллигенцией". Так неспроста же и сам поэт любил возвращаться в эту точку. Что должен был вынести из вышеописанного межпутья малолеток, который, помимо разговоров с отцом о разумности природного миростроения, листал книги по агрономии и биологии, читал литературное приложение к журналу "Нива", а также русских классиков — их ему усердно подкладывала мать, учительница и восторженная "народница". Решающим же было влияние отца, у которого стройность мировоззрения сочеталась с домостроевским стилем в быту.

И вот результаты.

Во-первых, непоколебимое убеждение, что в слове, и именно в поэтическом слове, можно удержать общий строй бытия: приблизиться к его разгадке. Это убеждение с семилетнего возраста — на всю жизнь.

Во-вторых, изначальная вера в то, что бытие мира выстроено по единой логике, и мы, люди,— такие же частицы этого мирового целого, как самые маленькие букашечки.

И, в-третьих (думаю, тут главное): очевидному беспорядку бытия, где все боятся обмана и потому чувствуют себя обманутыми, — этому хаосу может успешно противостоять лишь последовательный упрямый порядок: немецкая неукоснительная пунктуальность.