Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №5 (2002) Страница 25

“Помехой к деморализации большевистской армии путем дезертирства из нее и перехода на нашу строну является ожесточенное и беспощадное уничтожение нашими солдатами пленных…”

Вот о чем не желают вспоминать демократические журналисты из отечественных “Известий”. Да в нынешней Польше редакцию подобной антипольской газеты на другой же день после перечисления преступлений Польши против России сожгли бы вместе с сотрудниками, как евреев в Едвабне. И правильно бы сделали.

*   *   *

Читая о страстях, возникших вокруг Едвабне, начинаешь понимать, что в темных глубинах национального бытия народов есть такие отстойники, которые не высыхают, не исчезают, несмотря ни на какой внешний прогресс, ни на какие революции, реформы или перевороты. Все, что выпало в осадок племенной жизни в древние времена, нет-нет, да и взбаламучивается в жизни нации на крутых поворотах судьбы.

Польский историк Януш Тазбир в одной из дискуссий на страницах “Новой Польши” свидетельствует, что еще в XVII веке в Польше, кроме ведьм, “сжигали евреев, которые, по всеобщему мнению, были виновниками ритуальных убийств”.

Ю. Бек — будущий министр иностранных дел в правительстве Пилсудского, рассказывал отцу, как на Украине в 1918—1919 годы “в деревнях мы убивали всех поголовно и все сжигали при малейшем подозрении в неискренности”.

В ту же кампанию после занятия Пинска по приказу польского коменданта было сожжено 40 евреев.

В местечке Тешиево во время еврейского погрома было вырезано 4 тысячи человек… Ну как при таких традициях было не случиться Едвабне?

В 1931 году в журнале “Новый мир” (№ 5—6) были опубликованы воспоминания Я. Подольского, побывавшего в 1919—1923 годы в польском плену. В то время в мире еще не было опыта ни гитлеровских, ни беломоро-балтийских лагерей, и поляки как бы стали законодателями моды по отношению к военнопленным в ХХ веке:

“...мы явно мешали жить сопровождавшему нас унтеру… Чтобы вознаградить себя за беспокойство, он не кормил нас… семь-восемь дней мы оставались абсолютно без всякой пищи”. “Вставать, пся крев! Вставать! — Чуть зазеваешься — и с наслаждением хватит тебя палкой по чему попало”.

“Ночью по нужде выходить опасались. Часовые как-то подстрелили двух парней, вышедших перед рассветом из барака, обвинив их в попытке к бегству. Пресловутая попытка к бегству и оскорбление начальства стоили жизни не одной сотне наших военнопленных. Подозрительных зачастую переводили в штрафной барак — оттуда уже не выходил почти никто...” “Перед отъездом нас повели в баню. Издевательски гигиенические купания стоили жизни не одному пленному. Часами дрожишь голый в холодном предбаннике, потом — струя тепловатой или чрезмерно горячей воды — и уже гонят дальше. На влажное тело натягиваешь мокрую, вонючую одежду, грязным комом брошенную из дезинфекционного отделения.

После бани нас отделили свирепым кордоном от остальной массы пленных. Несколько человек были застрелены за попытку передать записку отъезжающим”.

“Не могу назвать точной цифры наших, побывавших в польском плену, но вряд ли ошибусь, сказав, что на каждого вернувшегося в Россию приходится двое, похороненных в Польше…”

Эта перепечатка из старого “Нового мира”, осуществленная в 11-м номере журнала “Новая Польша” за 2001 год, возглавляемого Ежи Помяновским, с которым, если не ошибаюсь, мы встречались в 1964 году, преследовала одну важную идеологическую цель. Дело в том, что после раскрутки Катынского дела в российской печати появилось несколько публикаций, рассказывающих о том, в каких нечеловеческих условиях содержались советские военнопленные после войны 1919—1921 годов. Польские авторы, печатающиеся в “Новой Польше”, усмотрели в этом попытку “нейтрализовать” катынское преступление некоей “анти-Катынью”, задним числом и “за чужой счет” обелить сталинский режим”. (Так пишет во вступлении к публикации в “Новой Польше” Н. По­дольская.) В том же предисловии, названном “Реплика” (к вопросу об “Анти-Катыни”), говорится: “Утверждения, будто условия содержания в польском плену в 1919—1921 году — тот же геноцид, полная историческая нелепица… Да, советских пленных подчас били, над ними издевались, они умирали от голода и болезней, бывали злоупотребления и расстрелы. Но сравнивать это с Катынью просто кощунственно! С геноцидом тут не было ровно ничего общего”.

Можно понять благородное негодование автора реплики. Особенно когда Н. Подольская начинает размышлять: о качестве польской и российской элиты. “И если совесть последней не слишком тревожит гибель 20 миллионов соотечественников, то что уж говорить о поляках, расстрелянных в Катыни”. О каких 20 миллионах и о какой “совести российской элиты” говорит Н. По­дольская, понять трудно (о 20 миллионах мирных жителей, убитых и замученных немцами? — так это на немецкой совести), но вот о ее личной совести и о совести главного редактора “Новой Польши” Ежи Помяновского в связи с этой публикацией есть повод поговорить.

Дело в том, что, читая воспоминания Н. Вальдена (Н. Подольского) о жизни в плену, я почувствовал, что они публикуются с большими купюрами. Мне захотелось узнать, что из воспоминаний публикаторы решили скрыть от глаз современного читателя. Я пошел в библиотеку, взял пожелтевшие, неразрезан­ные номера “Нового мира” за 1931 год и вот что обнаружил. Несколько отрывков, свидетельствующих о патологической жестокости шляхетских вертухаев по отношению к советским пленным, сознательно опущены. К примеру, вот таких:

“При мне засекли двух солдат — парней, пойманных в соседней деревне. Они собирались бежать, да выдал один “дядько”, у которого они заночевали в амбаре”.

“В лагере начался голод, изнурительные работы, бесчеловечная жестокость, нередко доходившая до прямых убийств наших пленных на потеху пьяной офицерни”.

“Передо мной стоит, бесконечно тянется цепь оборванных, искалеченных, изможденных человеческих фигур. Сколько раз я выравнивался вместе с товарищами по несчастью в обрывках этой великой цепи — на разных поверках и обходах и в тон обычному “рассчитайсь — первый, второй, третий” слышится “покойник, покойник, живой, покойник, покойник, живой”…

Как назвать эту практику уничтожения военнопленных (в своем боль­шинстве русских) — личной садистской жестокостью лагерных надсмотр­щиков или все-таки государственным геноцидом? Можно так, а можно этак. На ваш вкус, панове. Однако, изучив публикацию 1931 года более внимательно, я нашел в перепечатке более интересные изъятия, которые можно назвать подлогом идеологического характера. Поскольку автор воспоминаний Вальден (Подоль­ский) — еврей, то он, естественно, описал все случаи проявления со стороны поляков неистребимого польского антисемитизма, в конце концов закончившегося Холокостом в Едвабне. И, представьте себе, в “Новой Польше” именно все эти сцены изъяты тщательнейшим образом! Вот они, эти изъятия:

“Распахнулась дверь. С криком и ругательствами вошли несколько унтеров. Я назвал мою фамилию и положение в армии, как успел обдумать это в своем уединении:

— Жид? — с остервенелой злобой бросил мне один полячик.

— Нет.

— А кто есть, пся кревь!

— Татарин, — сказал я, быстро учтя органические особенности, роднящие мусульман с евреями. Внезапный переход в мусульманство не раз оказывал мне впоследствии большую помощь. Там, где поляк забивал насмерть еврея, он мог под добрую руку избить человека другой национальности только до полусмерти…”

— Жид проклятый, — послышался его (польского унтера. — Ст. К. ) жирный баритон по соседству со мной: он дошел до еврея-красноармейца. Хрястнуло несколько ударов.

— Вправду не жид? — вернулся ко мне  мой “господин и повелитель”, недоверчиво разглядывая мою физиономию.

— Татарин, — повторил я снова.

— Пся кревь, — сказал в раздумье поляк и, махнув рукой, прошел дальше”.

“Помню, как на больших станциях к нашему вагону подходили господа с палками, “дамы из общества”. Наиболее “подходящих” пленных вытаскивали из вагона, били и царапали. Особенным успехом пользовались евреи. С тошнотой вспоминаю, как эти звери подступали ко мне. Начинался неизменный диалог.

— Жид?

— Не.

— Правду?

— В тифу лежу, — говорил я, наконец, с отчаянием юродивого. Это оказывало нужное действие, публика очень быстро оставляла меня в покое, приговаривая: “Ну и подыхай, его бы пристрелить нужно”. Какой-то шляхетский юноша действительно хотело испробовать на мне свой револьвер. Кто-то его остановил”.