Александр Байгушев - Евреи при Брежневе Страница 26

Палиевский запунцевел, как красная роза:

- Нет, о самороспуске «Русского клуба» не может идти речь. Но линию, стратегию и тактику надо менять на более либеральную и близкую интеллигенции. Надо проникать, вживаться. Ставь на бюро мой развернутый доклад на эту тему.

Я посоветовался со Святославом Котенко и Игорем Васильевичем Петряновым-Соколовым. Святослав сразу отмел «социальный заказ» Бобкова:

- Бобков, наверняка, тут был советчиком. «Проникать», «вживаться», разлагать «их» изнутри - его лексикон. Но наши никогда в платные агенты к нему не пойдут. Не тот у наших менталитет. Не унизятся. Суть не здесь. Суть в том, что на Палиевского после дискуссии «Классика и мы» идет страшное давление «их» стороны. И ему, и Ланщикову всегда хотелось сидеть на двух стульях, бывать в «их» эстетствующих компаниях, щеголять перед «ними» суперинтеллектуальностью. Мол, вроде бы, хоть они и русские, но не такие толстокожие долболомы-антисемиты, как Софронов и Иванов, а тонкокожие рафинированные просвещенные либералы и суперинтеллигенты. Вот после ясно разделившей нас и «их» дискуссии «Классика и мы», да еще антисионистского письма Станислава Куняева в ЦК КПСС оба и завибрировали.

Петрянов-Соколов кивнул:

- На меня тоже идет страшное «их» давление. Грозят «отлучить от общества». Требуют, чтобы я «Русский клуб» прикрыл.

Время потом жестоко рассудило нас с Палиевским. Надавало отрезвляющих оплеух и мне, и ему. Его любимый выученик и главная надежда среди молодых Владимир Бондаренко в двух статьях своей лучшей книги «Крах интеллигенции» (М.: Палея, 1995) разнес наотмашь Петра Васильевича Палиевского - да не со вкусовыми спорами, а с откровенным желанием изничтожить, вывернуть блудливую изнанку своего учителя. Одни заголовки статей чего стоят: «Петр Палиевский как символ трусости» и «Импотенция непротивления». Не слабо! Даже привычно всеми признававшуюся «кропотливую работу Палиевского по воспитанию смены» вывернул наизнанку: «Встречаясь с нами, молодыми литераторами, философами, художниками, в частных разговорах демонстрировал нечто другое. Он был куда решительнее и экстремальнее любого из нас. Его взгляды тогда, в семидесятые - восьмидесятые, были гораздо ближе (судя по тем его разговорам), скажем, суждениям (в более поздние времена) Александра Баркашова или Александра Дугина, чем вполне умеренным пробердяевским (?) взглядам всхсоновцев. Он был как бы крайне правый. Зачем он все это нам говорил: чтобы подвигнуть нас на резкие действия -издали смотреть, как мы погибали?»

Я сам с Палиевским не был никогда слишком близок: он таки либерал, а я скорее экстремист. Я даже в чем-то согласен в том, что Палиевский порой искусственно тормозил русское национальное движение своим деланным либерализмом. Но каждому свое. И не один я, а многие поежились, когда Бондаренко от души врезал: «Может быть, поэтому и царит до сих пор в России «оккупационный режим», что иные из числа русской интеллигенции в трудную минуту занимают страусиную позицию? Может быть, хватит винить внешних врагов, которые ясны, которые не подводят и не предают, а лишь прекрасно учитывают склонность к предательству?! Заразный грибок «палиевщины» страшнее Бейтара и Бнай Брита, вместе взятых».

Палиевского попытался как-то выгородить Валерий Николаевич Ганичев, всегда пользовавшийся советами Палиевского. Он на внутреннем писательском собрании намекнул «газетчикам из «Дня» (старое название газеты «Завтра»)», что на Палиевского в русском движении были всегда возложены другие, очень трудные, даже неприятные, не афишные, а «конспирологические», особо важные задачи. Но Бондаренко не присмирел под окриком «мэтра», а и эту защиту принципиально в открытую печать вынес: «Ганичев заговорил о каких-то мифических «секретных складах», где скрываются национальные «стратегические запасы» (их раскрытие просто преступно). Такой милитаризованной метафорой Валерий Ганичев уличил меня в выдаче противникам нашего секретного агента Палиевского».

Вот тут уж многим стало не по себе.

В разоблачительном раже Бондаренко обвинил Палиевского даже в том, что тот, мол, работал заместителем директора по научной части в ИМЛИ и при «их» Сучкове, и при «их» Бердникове, и при «нашем» Феликсе Кузнецове. Ну, так что же, не работать ему было с Сучковым и Бердниковым, сдать всецело евреям ИМЛИ? Усилиями предшественника Палиевского на должности зам. директора по научной части - великого подвижника русского дела Романа Михайловича Самарина - ИМЛИ был превращен в настоящий центр русской культуры, вырастил целую плеяду боевитых русских ученых, начиная с того же Вадима Валериановича Кожинова. И что, Палиевскому надо было отказаться от должности? Уступить ее какому-нибудь откровенно «жидовствующему »?

Не знаю, но, мне кажется, что Владимир Бондаренко все-таки несколько перегнул в посрамлении своего наставника.

Критик-«собиратель» должен творческие противоречия в русском стане сглаживать. А «неистовый ревнитель» может и из искры пламя раздуть, на публику пошуметь. Единственно, что надо понять, что к «ним» дощечку через пропасть нам не перебросить. Своих нельзя никогда сдавать, помнить, что мы на войне. Ведь «они», пусть по плечу тебя и похлопают, пусть даже где-нибудь упомянут, а своим ты «им» никогда не станешь. Как ты ни распинайся, что учился у «полукровки» Игоря Золотусского, они тебя ненавидят, как сатана Бога. А это уже не тактика или стратегия. Это провиденциально.

Я это говорю сейчас. Но и тогда, в апреле 1979-го, нервно обсуждая в кабинете Белоконя на расширенном заседании бюро программный доклад Палиевского о смене стратегии и тактики «Русских клубов», мы много спорили как раз вот об этих «собирательных» проблемах. О дерзких, для привлечения внимания эпатирующих общественное мнение, сознательно вызывающих огонь на себя выступлениях. И об организации их «прикрытия». О том, на какие слои населения мы должны опираться. С кем и как и должны ли вообще в «верхах» и в КГБ работать.

Палиевский обвинил меня в том, что я превращаю «Русские клубы» в низовую организацию «Русской партии внутри КПСС», и предложил проводить более либеральную, «широкую» и чисто просветительскую линию, привлекая даже «их», то есть «жидовствующих», стараясь сделать «Русские клубы» лакомым местом для самой рафинированной интеллигенции. Он категорически выступил против практики приглашения на «вторники» нужных людей из партноменклатуры. Бушевал, что тут даже одна «одиозная» фигура скомпрометирует все наши «русские вторники» в глазах всей интеллигенции.

Еще один акцент он сделал на гласности. Он настойчиво предостерегал против резких печатных выступлений. Тут досталось больше всего Дмитрию Жукову за его фильм против сионизма. Палиевский упрекал Жукова, что тот при всех несомненных его положительных качествах: и напоре, и искренности, и вере в Русскую Идею, - порой демонстрирует образец непонимания некоторых сложных вещей и обязательных профессиональных правил - нет, не в закулисной борьбе, тут он дока (даже к самому Андропову, проталкивая свой фильм, пробился!), а в тяжелой и часто вынужденно сугубо «конформистской» работе участников русского национального движения. Он подчеркнул, что не оговорился, что нужно уметь быть «конформистами» не только к власти, но и внутри самой интеллигенции. Надо, мол, уметь «заигрывать» и даже чутко подыгрывать общественным настроениям. Особо Палиевский остановился на ложной открытости. Хотя, мол, он берет это слово в кавычки, но в жизни нам, русским людям, приходится, к сожалению, даже слишком часто оказываться в положении, когда «открытость» попросту невозможна и преследуется репрессивными или другими «принудительными» мерами со стороны оппонентов. Например, бойкотом. Презрением. Как же уберечься? А в этом случае, мол, нам всем надо твердо усвоить: сболтнешь чего, еще не так страшно: суда, возможно, и не будет. За сказанное среди своих - не убирают; убирают - за напечатанное. От сказанного всегда можно своего человека защитить даже от Андропова. А вот за «тексты» сразу сажают.

Резко против Палиевского выступил Дмитрий Жуков, предлагавшей кончить трусить и откровенно подыгрывать Брежневу с его доктриной: «Пусть болтают, сколько хотят, но среди своих инев печати», - и сделать доминантой нашей работы беспощадную борьбу с сионизмом.

Ругались долго. В довершение выяснилось, что у меня тем временем украли меховую шапку, которую я оставил на стойке-вешалке в передней. В том году была повальная мода воровать шапки - меховушки срывали с голов даже прямо на улице. Надо мной смеялись: как это символично, что у «генсека» украли голову - кстати, это был единственный случай воровства в «Русском клубе». Мы шли по улице и доругивались. Это был, пожалуй, единственный раз, когда мы все вместе не пошли после клуба по-русски посидеть в ресторане или в пивнушке, если поздно очень, то хоть на вокзале и даже в путейском ночном буфете.