Игорь Шафаревич - Записки русского экстремиста [Политический бестселлер] Страница 26

Положение хуже с моими российскими учениками. Вот я получил письмо по электронной почте под названием «Всем, кто знает Шафаревича» за подписью моего ученика, много лет со мной работавшего, который от меня отрекается публично. Совершенно как в сталинские времена, когда отрекались от арестованных родственников, сошлось именно так, что нужно было весь мир оповестить об этом отречении. И тем самым еще раз напомнить о табу на обсуждение этого вопроса или обсуждение только в том смысле, что мы должны каяться за 6 миллионов жертв, помня все время о том, как талантлив был Эйнштейн. А в других формах обсуждать нельзя. Можно говорить об отношениях между англичанами и ирландцами, скажем. Вполне обсуждаемая тема. Но вот между русскими и евреями — это нельзя. И вот нарушение этого табу вызывает, конечно, такую автоматическую и очень резкую реакцию.

Невольно приходит на память Сербия. Она в каком-то смысле воспринимается как малозащищенный вариант России, я бы сказал, что отношение к Сербии можно квалифицировать как какое-то странное преломление русофобии. Ну, русофобия для меня — это вовсе не ненависть. Фобия — по-гречески, вообще говоря, это страх, но трактуется как ненависть, как страх и ненависть по отношению к русским со стороны врагов.

А вот те, которые пишут «мы — русские» и говорят: мы, русские, такие-то и наша страна такая-то, мы совки и так далее, — они потенциально опасны. И если такое отравленное сознание всерьез охватит целое поколение, это переломит историю. Ну не может существовать народ, который безнаказанно третируют, которому в принципе отказывают в самом праве на существование.

Сейчас, надо сказать, реакция на слова «русофобия», «патриот» и т. д. изменилась в здоровом направлении, и это внушает надежду на нравственное оздоровление народа.

ИСТОРИЯ ДИССИДЕНТСТВА[4]

Диссидентское движение было очень сложным и разносторонним. Оно существовало в момент весьма существенный в нашей истории, но в общественной памяти осталось в примитивном и искаженном виде, вся его сложность совершенно позабыта. Собственно говоря, первым диссидентом был, конечно, Хрущев, с него все началось. И я думаю, что здесь, в этом противостоянии Хрущева и всей партийной верхушки, которую он потом, когда победил, назвал антипартийной группой, правы были они. В том смысле, что они предвидели, чувствовали, какой результат может вызвать сталинское разоблачение. А он этого сам, по-видимому, не понял. Трудно в его психологию вникнуть и решить, что тут играло роль — какие-то внутренние эмоции, или это были политические соображения. Но по крайней мере видно было и тогда, что он с большими колебаниями это проводил. Помню, в физическом институте Академии наук рассказывали, как этот доклад читался. Заранее было сказано, что никаких комментариев не должно быть — прослушаете этот доклад и разойдетесь. И тут встал один из сотрудников — Орлов — и сказал, что теперь надо обсудить, что же сделать, чтобы подобное не повторилось. Его немедленно уволили, но это был знак, предсказание будущих последствий этого первого нарушения сменившихся запретов. Причем доклад вообще читался в нескольких вариантах: более подробном, более цензурованном и так далее. Главное обвинение Сталину заключалось в преследовании выдающихся партийных работников, хотя те, кто слушал, примерял это скорее к себе и своим близким.

Одновременно появился самиздат. Напечатанные на машинке или сфотографированные тексты передавались из рук в руки, печаталось очень немного экземпляров. Самиздат был чрезвычайно разнообразный. Там, например, громадную роль играл религиозный самиздат. Что это значит? Некоторые произведения Иоанна Златоуста у какого-то человека были, он дал своему знакомому, тот их перепечатал, и они пошли в самиздат. Были какие-то воспоминания, художественные произведения, но все это вместе создавало какое-то новое настроение, чувство того, что жизнь меняется. В то время внушалось всячески, и действительно все в это верили, что жизнь нашего общества построена на века или на век по крайней мере. И это отражало общее настроение. И вдруг появилось чувство, что нет, все это может меняться и в конце концов зависит от поступков отдельных людей. И действительно, жизнь тогда несла в себе множество проблем, искажающих жизнь. Самая главная из них — положение в деревне. Коров у колхозников сначала отнимали и объединяли в колхозное стадо, потом раздавали. Это была деятельность вряд ли осознанная, но она создавала какое-то разрушительное настроение. Совхоз — завтра могли назвать колхозом, колхоз — совхозом, могли объединить несколько КОЛХОЗОВ в один. Вторая проблема — положение с церковью. Где-то около 60-го года Хрущев начал очень резкие гонения на церковь. Примерно в течение двух лет около 10 тысяч церквей было закрыто. Церковь была подчинена так называемому уполномоченному Комитета по делам культа. Тогда говорили, что эта организация полностью подчинена КГБ, а уполномоченными были уходящие в отставку его сотрудники. Они требовали от церквей приношений. Множество фактов на эту тему сообщалось и передавалось в тогдашний самиздат; большое впечатление производил издававшийся им листок «Хроника текущих событий», который рассказывал об арестах людей, о положении осужденных в лагерях и так далее. Но было тут и противоречие: прочитав текст, начинаешь понимать, что издатели пишут о самих себе. Перестали бы власти их преследовать, они бы тоже перестали об этом писать. Остро встал вопрос об эмиграции. Все понимали, что речь идет не просто об эмиграции кого угодно, а именно об еврейской.

Но тут какое-то чрезвычайно мощное давление, по-видимому, было, которое заставило власть в этом вопросе уступить. И эмиграция была разрешена. Ведь это же поразительно, в то же время поездка на научную конференцию была вопросом сложнейшим. Какая-то определенная группа решала, кого пустить, кого не пустить за рубеж. А рядом с этим происходила эмиграция по десяти тысяч в год, наконец, она дошла до сотни или нескольких сотен тысяч. В то время существовал очень распространенный православный самиздат, существовал политический самиздат, и общественные движения существовали. Ну, например, было движение в то время, очень активное, противостоящее власти в борьбе за запрет постройки на Байкале целлюлозного комбината, который отравил бы Байкал. Его логично включить в диссидентское движение, потому что люди на этом и карьеры себе портили, и это было связано с трудностями при защите диссертаций, и с положением на работе, и с возможностью поехать за границу. В конце концов Байкал был объявлен секретным объектом, то есть в списке тем, которые можно упоминать только с санкции цензуры. В этом списке оказалась и Луна. Речь шла о космической программе полета ракет на Луну. Были и более политизированные движения. И наиболее яркой фигурой, это уже в конце 60-х годов, оказался Андрей Дмитриевич Сахаров, выступивший с трактатами о политических вопросах, о демократии, борьбе за мир и так далее, которые он здесь перепечатывал, обсуждал со своими друзьями, а потом передал в руки корреспонденту американской газеты. В результате Сахарова из атомного центра, где он был заместителем начальника по научной части, уволили, и он стал работать в физическом институте в Москве. Потом был сослан в Горький, примерно в 80-м году. То, что он говорил в 80-м году, очень сильно отличалось от того, что он говорил в конце 60-х — начале 70-х годов. Он сильно менялся. И если говорить о начальном периоде, то он примыкал к концепции, никак не противостоящей существующему строю, импульсы которой шли от Хрущева. Сейчас его предложения того периода гораздо менее радикальны, чем настоящая программа КПРФ.

Самиздат мне казался тогда очень привлекательной формой распространения мысли, потому что там не существовало никаких внешних форм давления, не было цензуры, не было власти денег. Если работа казалась интересной, ее перепечатывали. А потом начались судебные процессы, в ходе которых обвиняемые отправлялись на психиатрическую экспертизу и там признавались невменяемыми. В результате чего изменялся весь процесс судопроизводства. Суд не был гласным, считалось, что это из гуманных соображений, чтобы не травмировать больных. Их не присуждали к определенному сроку, их отправляли в психиатрическую больницу до излечения, а фактически это означало, что никаких пределов их пребывания там не было, человек оказывался приговоренным к неопределенному сроку. Очень удобный способ для властей осуществлять идеологическое давление. Потому что взгляды нежелательных людей уже компрометировались как взгляды психически больных. Преследование их как бы приобретало сверхгуманный характер. Речь идет о том, что защищаются интересы больного человека, которого нужно щадить. Психиатрическое обследование такого больного проходило раз в полгода. И в ряде случаев было известно, что их спрашивали, осознали ли они то, что их заявления были бредом. Если они говорили, что они свои убеждения сохранили, то они оставались в психиатрической больнице.