Лев Пирогов - Хочу быть бедным (сборник) Страница 26

И СКАРАБЕЕВ ПОНЯЛ.

Понял навсегда что-то очень-преочень важное в его жизни.

Это стало для него как молитва. «Приидым домой… пожарим…» Впереди маячила цель. Причём это была цель не из тех, что сбываются и, как мечта, исчезают, сверкнув пятками. Это была цель стабильная. Непреходящая. Как смена времён года.

Снег уже опрел и осклиз, сыро и некрасиво, и было ему жалко всё, но так правильно – аж щиплет в носу, ну вы теперь понимаете:

приидым домой

начистим картошки

пожарим

посмотрим телевизор

поедим

и спать…

Это не стыдно, когда хорошо двум хорошим людям, и даже если плохим, когда они будут на своей кухне, с ниточкой накаливания на потолке, жёлтой, как то окно, помнишь, мы видели, я ещё сказал тебе – как в больнице

…в больнице сказал я, за полчаса до отбоя, и ты согласилась со мной: да, тоскливо, – вот в такой кухне, с не очень отмытыми от жира бачками, с утятницей, зелёной, эмалированной, с копотью и жиром, тщательно протёртыми сверху тряпочкой, но зато уже с весёлыми запахами вспухающих на сковородке листочков сала, они оживляют ландшафт, и тоска куда-то уходит, бежит прочь

от этих листочков

и они смеются о чём-то своём

но не надо смеяться

это люди, хоть и простые

о чём-то своём, хорошем, но мы не будем вникать, затворим дверь

кухни

где падают зигзагом очистки в подставленный под них серый алюминиевый бачок

я бы мог часами об этом думать, представляя бачок

который не видел ведь никогда, и как окрашены стены – до половины синей краской, кое-где шикарными геологическими пластами пузырящейся

но мы притворим, выйдем, останемся снаружи

и я не знаю, как мне прожить, ведь я не могу иного

и кто-то опять должен жертвовать, но

что проку в моих жертвах

что ужаса животного моего в твоих

а рыба-солнце, брюхато шевельнув плавниками, в тринадцать тысяч сто двадцать пятый раз плывёт за окном.

Счастье

Однажды Степанов пришел домой, а на кухонном столе лежали…

Тут придётся перечислять в столбик.

1. Три полных пачки сигарет «Донской табак».

2. Две полуторалитровых бутылки пива «Губернское».

3. Буханка белого хлеба с хрустящей корочкой.

4. Палка варёно-копченой колбасы «Московская» с чесноком.

5. Батон копчёного колбасного сыра за 82 рубля.

6. Укроп, салат, зелёный лук, редиска, петрушка.

7. И записка от Вероники: «Хрен тебе дозвонишься. Уехала с мамой на дачу. Буду во вторник вечером».

Степанов закрыл глаза и прямо так, с закрытыми глазами, сел на стул.

Была пятница.

Он был титулярный советник, а её папаша – маршал бронетанковых войск. И была у них, как это заведено между людьми, любовь. Или лучше она была ведущая ночного эфира, а он писатель у микрофона. Где-то далеко-далеко от неё, на другом конце всего, что имеет конец. И поскольку по долгу службы им всё время приходилось говорить, они всё время говорили. А встречаться, дарить друг другу цветы и улыбки им было некогда. Они говорили. Говорили друг другу и друг о друге: она – когда рассказывала ночным звонкам в студию, где находится шейка матки, он – когда настаивал на том, чтобы обустроить Россию. О, это была мучительная поэма из миллиона километров намёков!

Однажды он поклялся, что когда их выпустят из эфира и они поселятся в маленьком увитом плющом домике на берегу океана, он не скажет любимой ни слова. Они будут просто сидеть, взявшись за руки, и часами наблюдать в прореху окна, как розовые зимние сумерки превращаются в голубые. Сидеть и молчать, молчать…

И вот они седенькие, в стёганых халатах и шерстяных носках, сидят на веранде этого домика и смотрят в палисадник с шиповником. Рука с открытой книгой падает на плед. В горле у него дырочка, в которую вставлен отводник слюны – рак горла. И всё, что он может ей сказать, – «пожалуйста… огурец».

Потом просьбы становятся короче, потому что говорить умирающему всё труднее, просто – «огурец», «ноги» (ноги пледом укрыть) «утка». Потом он умирает, не сказав ей, как и собирался, ни слова, и она с ничего не выражающим лицом долго смотрит вдаль, и во взгляде этом, кроме финальных титров, можно прочесть разве что беспримерное, как у приговорённых к расстрелу, терпение.

– Господи, – Чехардынцев взметнулся, – Господи, осталось ли ещё хоть немного людей, которых я…

– Обожди, – говорнул Лепестков и посмотрел в окно.

Смеркалось. Суслики шуршали в стогу.

– Мужчины, – всхлипывала нестарая ещё официантка, – мужчины! Я так вами наслаждаюсь, мужчины! Вы такие сильные, мужественные… у вас сердца такие… фигуры – очень стройные!

Сама того не заметив, она села на колени к Лепесткову и начала гладить Чехардынцева по небритой щеке.

– Вы такие полезные существа в мире – без вас бы ничего не крутилось, у вас такие зарплаты… вы так много работаете! ВАМ НАДО МЕНЬШЕ РАБОТАТЬ! Зачем мне котиковое пальто – очень даже обойдусь стареньким, маминым… это ж моё любимое… Ну хоть водки-то попейте, мужчины!

Чехардынцев с Лепестковым мудро слушали похвалу.

– Ой, что же я сижу, бестолочь!.. Закусочки нужно ж вам… сейчас я салатиков… да мясца… да рыбки…

Аппетитно вертя нестарой ещё, но уже достаточно увесистой попой, официантка убежала в направлении кухни.

– Ты как? – спросил Лепестков Чехардынцева, пригласительно поднимая брови.

За окнами вагона-ресторана стонала земля.

О феномене настоящего мужского собутыльничества

Комнатные собачки любят подбирать во дворе нечистоты. Говорят, это у них инстинкт. Даже самая маленькая комнатная собачка когда-то давным-давно, когда собакам раздавали инстинкты, была безжалостным упругим степным охотником. От неё пахло смертью. Поэтому она и вываливалась в чужом дерьме – чтобы не пахнуть собой, чтобы усыпить бдительность потенциальной жертвы.

Нынешние комнатные мужчины на охоту не ходят. Максимум – это завалить конкурента по факсу. Но когда мужчинам раздавали инстинкты, им досталось охотничье чувство локтя. Чтобы донесли добытого кабана до пещеры и не перегрызлись в пути. Спетые ими у костра песни (про то, как велик и страшен был покойник-кабан, но мы с Колченогим Орлом не растерялись) были более высокой наградой, чем возможность немедленно поделить и слопать добычу. Сытенькие старики и младенцы благодарно копошились в ногах героев. Пещерные девы струили на них лучи обожания сквозь первобытные бинокли своих очей. Слава и гордость, а не кабан, были им наградой за подвиг.

Превращаясь из биологических мужчин в Мужчин Настоящих, они начинали охотиться не за мясом, а за славой и доблестью (и обожанием дев) в чистом виде. Верхом эволюции Настоящих Мужчин был греческий мужчина Ахилл. Он, если помните, так и говорил: «Мне эти ваши геополитические расклады до лампочки – могу колоть, могу не колоть. Я сюда за другим пришёл – за славой и доблестью».

Потом, когда война и охота оказались заменены мудрой многоступенчатой Системой Распределения, инстинкты Настоящих Мужчин вовсе осиротели. Мудрая многоступенчатая Система признаёт лишь чистый спирт эффективности, а душа просит романтизма – закуски. Но разве споёшь у костра о том, как уходил от налогов или обтачивал болванку восемь на восемнадцать?

Настоящие Мужчины не тоскуют без настоящих дел – нет, обтачивание очередной схемы уклонения от налогов в качестве настоящего дела их устраивает. Но им не хватает того сладостного чувства самодовольства, которое рождается в атмосфере крепкой мужской дружбы и обоюдного самонакручивания: «Нет, ну ты видел, как я такой сзади зашёл – и хрясь, хрясь его!..»

А какая может быть, к репьям, дружба при Распределении Труда и культе Индивидуального Успеха?..

А такая. Как добывали в два часа ночи бутылку, как не хватило и пошли за второй, как в обнимку спали в канаве, как сбивали со следа милицейский «уазик» и томились в медвытрезвителе… Романтизм! Закуска!

Приобретение и употребление спиртных напитков стало предметом героического фольклора Настоящих Мужчин. Собутыльничество – аналог племенного Тайного мужского союза.

Следует отделять феномен собутыльничества от феномена пьянства. Пьянствуют с горя, для вдохновения или по физиологической необходимости, а собутыльничают ради взаимной стимуляции суррогатного само– и взаимоуважения. Собутыльничество – это фантомная боль на месте удалённой биологической функции. Зачем я это написал, не помню. А, ну да, чтоб не забыть.

Смысл жизни и Татьяна Толстая

Я всегда уважал нерусского писателя Джона Уиндема.

Он написал роман «День трифидов» – про то, как цивилизации не стало, когда все ослепли, и как сразу сделалось хорошо. Всюду тишина, покой и порядок. Алтуфьевское шоссе заносит жёлтой листвой, на Бутырке из изящных трещинок в асфальте проклюнулись рыжики, витрины на Тверской помутнели (ни одна сволочь с ведром ядовитого яда больше не моет их), из автомобилей растут деревья, а я могу ходить и всё это трогать. Но не мародёрствовать! Ни-ни! Просто рассматривать. Свобода! Нет проклятого Капитала! Нет Глобализации! НЕТ СУДЕЙСКОМУ ПРОИЗВОЛУ НА ОЛИМПИЙСКОМ ТУРНИРЕ ПО СПОРТИВНОЙ ГИМНАСТИКЕ!!!