Владимир Федоров - Бойцы моей земли: встречи и раздумья Страница 26

Жизнь Виталия Александровича, полная драматических, порой трагических коллизий, дала волнующий материал для его произведений. Человек большого мужества, он запомнил слова, сказанные ему маршалом Жуковым в Берлине в ту победную весну:

— Вручаю вам этот нелитературный орден, чтобы вы и в литературе вели себя так, как в батальоне! — И прикрепил к груди писателя й воина орден Боевого Красного Знамени.

Теперь можно сказать, что Виталий Закруткин исполнил наказ прославленного маршала.

О романах Закруткина много писали. И здесь мне хочется подробнее остановиться на небольшой повести писателя, которая всколыхнула читателей не менее его эпопеи. Старший редактор издательства «Молодая гвардия» Ирина Гнездилова рассказала мне историю рождения этой повести с выразительным названием «Матерь человеческая».

Когда я читал эту вещь еще в журнале «Огонек», мне невольно вспомнился один из ранних рассказов Виталия Закруткина — «О живом и мертвом». Такое же название было и у книжки, изданной в освобожденном Ростове в годы войны. В этом выхваченном из суровой прифронтовой жизни полурассказе–полуочерке говорилось о судьбе молодой женщины Марьи, что осталась одна на спаленном хуторе и собиралась стать матерью…

Интересно сравнить ранний рассказ и зрелую повесть Виталия Закруткина. Безусловно, рассказ «О живом и мертвом» послужил отправным толчком для этой вещи. Но насколько все философски углублено, осмыслено, заострено! Марья стала Марией. Этим подчеркивается не бытовое, а общечеловеческое звучание имени главной героини.

Убраны лишние герои, в том числе и старик, говоривший в финале рассказа Марье: «Правильный ты человек… Страшно жить среди мертвых. А ты все пересилила… Все будет, как было, потому что смертью покорить человека нельзя, потому что живое сильнее мертвого…»

Эта глубокая, но выраженная в раннем рассказе несколько риторически мысль, теперь ушла в подтекст, ею как бы пронизана вся необычная, волнующая повесть.

Как же она возникла? Вернемся к рассказу Ирины Гнездиловой. Редактор она опытный. На последних страницах многих известных книг стоит ее имя. Так вот. У «молодогвардейцев» возникла идея «вдохновить» Виталия Закруткина на небольшую повесть, которая бы воевала за человечность, за мир на земле. Оказалось, что планы автора совпадают с пожеланиями работников издательства.

Пришел срок, и Закруткин прислал в издательство, как говорится, еще горячую рукопись. Она всех сразу покорила своей гуманностью и лиризмом. Но у Ирины Гнездиловой были и вопросы к автору. Договорились: редактировать рукопись она выезжает в станицу Кочетовскую.

Приветливый писатель тепло принял редактора — «молодогвардейца», перезнакомил со своими многочисленными друзьями–рыбаками, трактористами, райкомщиками.

Надо знать девиз Виталия Александровича:

— Хорошая школа, новая дорога, дом для престарелых не меньше значит, чем собственное произведение!

С раннего утра в гостеприимном доме Закруткина решались многие насущные проблемы станицы и всего района. Приезжий редактор терпеливо ждал своей очереди:

— Виталий Александрович, дорогой, а когда же мы, будсм работать?..

Закруткин смущенно улыбнулся:

— Гуляйте, Ирина… Ждите. Я уже обдумываю ваши замечания.

Но пришло время, и терпеливый редактор вскипел:

— Виталий Александрович, когда же вы сядете за рабочий стол? Ведь у вас с утра до вечера люди, люди, .люди… Это, конечно, прекрасно, что вы такой отзывчивый. Но поймите: вы не выполняете главной своей обязанности, которой никто, кроме вас, выполнить не может…

Закруткин виновато кивнул.

Слушая рассказ Ирины Гнездиловой, я подумал: связь с жизнью, выполнение гражданских обязанностей дело в высшей степени благородное и необходимое для писателя. Но только он никогда не должен забывать о выполнении и «своей главной обязанности, которой никто, кроме него, выполнить не может». Скольких замечательных книг мы недосчитались именно потому, что была забыта эта мудрая заповедь! И почему иной раз писатели как бы стыдятся своего главного труда? Разве он нужен только им?

Ирине Гнездиловой удалось усадить Виталия Александровича за рабочий стол. И вот передо мной вставки, написанные четким почерком Закруткина. К страницам 75, 86, 106, 123… Замечания редактора послужили толчком для последних штрихов писателя. Меткие бытовые и психологические детали. Нет, не только они. Дописал автор и финал повести, как бы замкнув ее в кольцо образом мертвой мадонны в каменной нише.

В антитезе: матерь божья с кукольными глазами и матерь человеческая, живая, исстрадавшаяся, щедрая — глубокий революционный гуманизм. Как гимн трудовым матерям звучит концовка повести, в которой явственно различим горячий голос писателя–патриота:

«Так будет. И, может, тогда не выдуманной художниками мадонне воздвигнут благодарные люди самый прекрасный, самый величественный монумент, а ей, женщине–труженице земли. Соберут белые, черные и желтые люди–братья все золото мира, все драгоценные камни, все дары морей, океанов и недр земных, и, сотворенный гением новых неведомых творцов, засияет над землей образ Матери Человеческой, нашей нетленной веры, нашей надежды, вечной нашей любви…»

Читателям полюбилась эта небольшая, но очень емкая повесть. Автор ее удостоен Государственной премии имени Максима Горького, а на всегсоюзном конкурсе, организованном ЦК ВЛКСМ, Виталию Закруткину была вручена медаль с изображением Александра Фадеева. Поблагодарив жюри за высокую честь, Виталий Александрович задумчиво сказал:

— Помню: в войну мы бродили с Фадеевым по освобожденному Ростову, который он так любил. Никогда не думал, что меня наградят медалью с его изображением…

А я подумал, что и Александр Фадеев написал свою «Молодую гвардию» по заказу комсомола и велению сердца.

Не могу не сказать и о книге, которая вышла на несколько лет раньше, чем «Матерь человеческая». Это «Цвет лазоревый (страницы о Михаиле Шолохове)». Автор подробно рассказывает о своем знакомстве с Михаилом Александровичем и о его творчестве.

Яркими мазками в книге нарисована встреча автора, тогда молодого ученого, с одним из основоположников советской литературы Александром Серафимовичем, приветствовавшим первые шаги Шолохова. Старый писатель с тревогой и болью говорил о некоторых завистливых, мелочных людишках, травивших Шолохова в самом начале его пути:

— Вот подлецы, какую творческую обстановку создавали замечательному писателю, только–только вышедшему на литературную дорогу! Теперь уже Шолохов недосягаем для этой бездарной и подлой наволочи. Он заслуженно стал всенародным писателем. Пусть теперь попробуют, сунутся — народ им зубы обломает…

Запоминаются слова маститого мастера о том, что у «молодого орелика» Шолохова «люди не нарисованные, не выписанные, — это не на бумаге. А вывалились живой сверкающей толпой, и у каждого — свой нос, свои морщины, свои глаза с лучиками в углах, свой говор. У каждого свой смех, каждый по–своему ненавидит. И любовь сверкает, искрится…»

С письмом Александра Серафимовича попал молодой ученый, «революционно–архивный юноша», как насмешливо–ласково его называл старый писатель, в шолоховский дом, к «художнику божьей милостью», говоря словами того же Серафимовича. Молодой Закруткин еще не представлял, какую огромную роль сыграет в его судьбе эта встреча.

Автор подробно рассказывает о мужестве Шолохова, писателя и гражданина, в тридцатые годы. Не раз автору «Тихого Дона» приходилось откладывать еще не остывшую рукопись, чтобы на долгое время броситься в коловерть жизни. Так было в бурные дни коллективизации, в середине тридцатых годов и в первые же тревожные дни Отечественной войны…

Автор сравнивает творения Шолохова с пахучей травой–чабрецом, неувядаемым степным бессмертником, неумирающим весенним цветком лазоревым.

Тридцать восемь лет знает Виталий Закруткин певца тихого Дона и поднятой целины, тридцать восемь лет учится у него гражданскому мужеству и литературному мастерству. В своей неизменной гимнастерке Виталий Александрович присутствовал на пресс–конференции, посвященной награждению Михаила Шолохова Нобелевской премией.

— Пускай ваш друг ответит, — обратился к Шолохову рыжеватый иностранный корреспондент, — почему он до сих пор ходит в униформе. Ведь война давно кончилась.

Закруткин неторопливо встал:

— Я не сниму своей гимнастерки до тех пор, пока льется кровь во Вьетнаме и на Ближнем Востоке. А умру — пусть меня похоронят в этой гимнастерке. — Автор «Сотворения мира» и «Матери человеческой» помедлил. — Но если на мою Россию вздумают напасть кровожадные безумцы — я встану в этой гимнастерке из гроба. Кто к нам с мечом придет — от меча и погибнет!