Полиция Российской империи - Кудрявцев Дмитрий Страница 26

После обычных представлений (Трепов сказал мне: «Служите, служите».) я направился к своему непрошеному приятелю Мироновичу, и он встретил меня тем же, что и при прощаньи: «Ну, вот, я говорил тебе, что назначат, и назначили! А мне надоела уже эта служба!» Однако ж до понуждения Трепова со службы не уходил.

Прежде чем вспоминать прошлое из моего пристав-ства, следует занести характерное отношение ко мне Трепова после смерти моей жены.

В том здании (городском), где поместился 3-й участок Московской части, имел казенную квартиру старший врач полиции, доктор Шабловский, последний из могикан бывшего Виленского университета, и хотя я ни разу не говорил с ним, даже и встречать его не приходилось, почему я и в лицо не знал его, старик почему-то обратил на меня свое внимание и, прослышав о постигшем меня несчастии, о силе которого он, как человек проницательный, мог вывести заключение и по наружному моему виду, — при случае сказал обо мне Трепову, советуя уволить меня в отпуск, чтобы рассеяться, и однажды совершенно неожиданно (обо всем этом действии Шабловского — мир праху его! — я узнал много времени спустя) получил я телеграмму, приглашавшую меня явиться к градоначальнику. Перепугался немало, а тем не менее явился, и Трепов сказал мне следующие, характеризующие его слова: «А вы все хвораете, все хвораете! (Он всегда говорил отрывисто, коротко и ясно.) Это нехорошо! Поезжайте в отпуск, поправляйтесь, скорей возвращайтесь! Вы мне нужны!»

Не могу выразить, какую отраду почувствовал я от столь отеческой заботливости столь прославившего себя суровостью Трепова.

Мне и в мысль не приходило такое дерзновение, чтобы при столь недавнем служении, притом при столь скором повышении по службе, да еще в отпуск проситься.

И вдруг такое внимание, такая заботливость!

Не радость я встретил при приеме участка от Мироновича. Судя по обстановке, какую я нашел в его управлении, с которой я уже отчасти был знаком, можно было заключить, что Миронович свел все на нет, как бы доживая дни свои: кой-какая мебель в участке была поломана, канцелярских принадлежностей для служащих почти не было; служебного кабинета у Мироновича не было, как и письменного стола для его занятий, а в той комнате, в которой занимался письмоводитель, стоял тщедушный столик, на котором Миронович иногда подписывал бумаги, для чего на столе стояла чернильница с высохшими в ней чернилами. Все это управление помещалось в ветхом деревянном флигельке во дворе дома, принадлежавшего когда-то известному доктору Шипулинскому, против Греческой церкви на Лиговке. Дом этот Миронович держал в аренде от наследников Шипулинского и не желал, чтобы после отчисления его от должности в арендуемом им доме помещался участок, о чем объявил мне и добавил, что только ради меня он дозволяет пробыть участку в настоящей квартире до нового, то есть 1873 года, и что для моего удобства он на это время предоставляет мне поместиться в его квартире, в другом флигеле, на том же дворе, сам же он на праздники Рождества уезжает с женой в свое имение в Гдовском уезде, оставляя в квартире свою сестру, барышню, которая будет присматривать за квартирой и за удобствами для меня.

Хитроумно придумано, но тем не менее для меня не отрадно. В то время все невзгоды вместе с повышением по службе обрушились на меня: ежедневное пребывание в грязном помещении, без всяких удобств и приспособлений для занятий, отталкивающий вид служащих, видимое их отчуждение от меня и неприязнь, невозможность, в особенности перед праздниками, найти новую квартиру для участка, так как в то время ни один домовладелец не соглашался поместить в своем доме участковое управление, боясь крика пьяных, доставлявшихся в управление, и стечения разного черного народа. К этому затруднению присоединялась боязнь впасть в какую-нибудь ошибку по службе, провалиться на первых же порах, а при недружелюбии служащих это было весьма возможно; в особенности враждебно, нимало того не скрывая, держал себя мой помощник, старый полициант, прослуживший в Москве 20 лет и отличавшийся там по сыскной части; эта старая полицейская крыса никак не могла примириться с тем, что над ним, по его понятиям, неподражаемым знатоком полицейского дела и матерым полициантом, поставлен во главе почти неофит в службе, нечто, по его оценке, вроде мальчишки и щенка. Звали этого моего хулителя и недруга Катарским; он всячески язвил и умалял значение водворявшихся мною порядков, и так как до меня не было никакого порядка, и эта сумятица была очень по сердцу мироновичевским молодцам, то, очевидно, все они были на стороне Катарского. Среди этого хаоса некуда было уйти с своими душевными тревогами: знакомых, тем менее друзей, я не имел, а покинутая Мироновичем барышня, ради соблюдения моих удобств, еще боле увеличивала мои треволнения, так как и в квартире я не мог уединяться, чтобы поразмыслить о своем положении и дать себе отчет во всем, — она караулила мой приход и не переставала проявлять свою заботливость тем, что не покидала меня в одиночестве.

При иных качествах этой особы такая ее заботливость могла бы повести к иным результатам, но качеств-то и не было: удивительно отталкивающей, злой наружности, озлобленная, не приученная к добрым делам и не видевшая добрых примеров от брата, сестра его в течение двух недель, проведенных мною в ее сообществе, вместо сближения, о чем, вероятно, мечтал Миронович, возбудила во мне столь сильное отвращение, что я напряг все силы, чтобы отыскать квартиру, и хотя найденная была не более удобною, чем полученная мною в наследство, все-таки постарался убраться подальше от ненавистного мне соглядатайства и с нового года перешел в новое помещение, в котором, кроме участка, была и для меня маленькая, из трех комнат, без кухни, квартира.

Предстояло выработать себе образ действий с окружавшими меня: с многими помощниками-служащими, жителями вообще и домовладельцами в частности. Рассудил я так помимо виденных мною примеров, что пристав сам должностное лицо, поставленное для предоставления всяческой заботливости об обывателях без исключения, и что я обязан всем, являющимся в мое управление, оказывать быстрое и полное удовлетворение без различия званий и состоянии; равно, насколько то в силах человека, следить, чтобы все жители участка пользовались возможно лучшими удобствами, поскольку удобства эти зависят от полицейской власти и наблюдения, и, остановившись на этой программе, я, не пропуская ни малейшего случая, стал требовать такого же отношения к службе и от всех своих подчиненных; что касается личного особого знакомства с домовладельцами и высокопоставленными лицами, то решил ни к первым, ни ко вторым не являться с визитами, полагая, что равные мне и имеющие нужду или желание в знакомстве со мною могут сами сделать первый шаг, а старшие в служебной иерархии, т. е. высокопоставленные особы, могут потребовать меня к себе; если же ни те ни другие не найдут нужным беспокоить меня, тем лучше для меня, ибо больше будет свободного времени для дела, а дела было много, очень много, и я решился посвятить себя исключительно службе.

Это решение совершенно совпадало и с тогдашним моим внутренним миром: потерпев страшную неудачу на поприще, так сказать, семейном, с растерзанным сердцем я не мог и подумать о повторении сеанса, никаких иных страстишек за мною не водилось, так как в полку занимался только чтением и в кутежах и картежных играх не участвовал, то обилие дела в моей новой должности было мне как раз по душе.

Находясь постоянно в занятиях, я забывал свое горе, меня радовало, что добытые мною самообразованием сведения мог применить с пользой для дела, а когда, вникая ближе в положение являющихся в участок людей, я заметил, что к полиции в большинстве случаев являются или мошенники, или «обремененные и страждущие», и что последним весьма легко подчас облегчить их скорби, это открытие доставило мне неиссякаемый источник и размышлений, и поучений, и деятельной заботливости.

Вскоре по переходе на новую квартиру, где я мог иметь постоянный надзор как за возможною опрятностью участкового помещения, так и за исполнением служащими моих требований, бывший при Мироновиче письмоводитель, напоминавший мне мышь в очках, без всякой видимой причины заявил мне, что он служить не желает, и на другой день после заявления к занятиям не явился, поставив меня в очень затруднительное положение, из которого я, впрочем, вскоре вышел, найдя нового письмоводителя. Охотников не только на эту, но и на гораздо меньшую должность (письмоводитель тогда получал 60 р. в месяц) всегда можно найти сколько угодно, так как в Петербурге в этом смысле спрос ниже предложения, но я интересовался узнать о причине, побудившей бывшего письмо-водителя оставить должность, не допуская, чтобы он нашел более выгодную службу; оказалось, что никакой службы он и не имел, а оставил должность, будучи не в силах перенести моих требований.