Ориана Фаллачи - Ярость и гордость Страница 27

Клуб, где говорят только на английском или французском и не говорят ни на итальянском, ни на испанском, ни на фламандском, ни на финском, ни на норвежском языке, и где столетняя тройка Англия – Франция – Германия опять командует всеми. Клуб, который включил в себя более пятнадцати миллионов сынов Аллаха и Бог знает сколько террористов или кандидатов в террористы, или будущих террористов. Клуб, который, как проститутка, заводит шашни с арабскими странами и набивает свой карман вонючими нефтедолларами. Теми самыми нефтедолларами, на которые саудовские дяди Скруджи покупают наши старинные дворцы, наши банки, наши коммерческие и промышленные фирмы. Хуже того, клуб, который осмеливается говорить о «культурном сходстве с Ближним Востоком». (Что это значит, черт возьми, «культурное-сходство-с-Ближним-Восто-ком», вы, болтуны, вы, умственно отсталые?! Где, черт возьми, культурное сходство с Ближним Востоком, вы, кретины, вы, глупые клоуны?! В Мекке? В Вифлееме, Газе, Дамаске, Бейруте?! В Каире, Триполи, Найроби, Тегеране, Багдаде, Кабуле?!)

Когда я была очень молодой, когда мне было семнадцать лет или немногим больше, я страстно желала объединения Европы. Тогда я вернулась с войны, в которой итальянцы и французы, итальянцы и англичане, итальянцы и греки, итальянцы и финны, итальянцы и русские, итальянцы и немцы, немцы и французы, и англичане, и поляки, и голландцы, и датчане, и финны, и русские и т. д. безжалостно убивали друг друга, помнишь? Проклятая Вторая мировая война. Окунувшись по самую шею в совершенно новую борьбу, мой отец проповедовал европейский федерализм. Великий мираж Карло и Нелло Росселли. Он проводил собрания, выступал на митингах, скандировал: «Европа, Европа! Мы должны сделать Европу!» И, полная энтузиазма и радостной веры, я следовала за ним, как в те дни, когда он бесстрашно скандировал: «Свобода! Свобода!» Вместе с миром, который был мне до тех пор неведом, я начала узнавать тех, кто всего лишь несколько лет тому назад был моими врагами, и, видя немцев без униформы, без пулеметов, без артиллерийских орудий, я думала: «Бог ты мой, они – как мы. Они одеваются, как мы, они едят, как мы, они смеются, как мы, они любят музыку и поэзию, и искусство, красоту, как мы, они молятся или не молятся, как я… Ведь это немыслимо, что они причинили столько вреда, что они терроризировали и преследовали, и убили стольких из нас?» Затем я думала: «Но мы тоже причиняли им вред, мы убивали их!» И с содроганием я захотела выяснить, причастна ли я тоже, как участник движения Сопротивления в той или иной степени, к смерти некоторых немцев. Убила ли я тоже кого-нибудь из них. Мне это было необходимо знать. Мне нужно было знать. И, отвечая себе «может, и убила, скорее всего, я убила», я чувствовала стыд. Мне казалось, что я воевала в средние века, когда Флоренция и близлежащая Сиена вели войну друг с другом и серебристые воды реки Арно были сплошь красными от крови. Кровь флорентийцев и кровь сиенцев. Дрожа от неуверенности, я не позволяла себе гордиться тем, что была солдатом своей страны, своей Родины. Я решила, вздыхая: «Довольно, хватит этого! Мой отец прав! Нужна Европа! Нам следует объединиться, нам следует объединить Европу!» И вот теперь… Итальянцы тех Италии, которые не моя Италия, говорят, что мы создали Европу. И немцы, французы, англичане, испанцы, голландцы и т. д., я имею в виду членов великой семьи, которые похожи на названных мной итальянцев, повторяют это вместе с ними. Однако неудачный, не оправдавший надежд, ^ничтожный финансовый клуб, со своей раздражающей общей валютой, со своими популистскими глупостями, со своими сынами Аллаха, которые стремятся стереть мою цивилизацию, тот Европейский союз, который болтает о культурных-сходствах-с-Ближним-Востоком, а сам игнорирует мой прекрасный язык и наносит ущерб моему национальному своеобразию, так вот: это не та Европа, о которой я мечтала, когда мой отец скандировал: «Европа-Европа!»

Это не Европа, а самоубийство Европы.

Что же тогда такое моя Европа, моя Италия? Что такое Европа, я действительно не знаю. Не могу знать. Настоящее объединение Европы в самом начале своем подорвано различием множества наших языков и вытекающими отсюда дискомфортом и подозрениями, соперничеством и затаенной враждой, чьи корни уходят в глубину старинного прошлого с его братоубийственными войнами, воспоминание о которых болезненно. Все надежды на преодоление этих препятствий относятся к моим юношеским мечтам, утопиям. Тогда, узнав мир, которого никогда не знала, посмотрев на немцев без униформы, без пулеметов, без артиллерийских орудий, я испытала чувство, будто моя Вторая мировая война была подобна средневековой. И будто я содействовала тому, чтобы окрасить серебристые воды реки Арно в красный от крови цвет. Кровь флорентийцев и кровь сиенцев…

А вот насчет Италии, мой дорогой, дело другое. Все очень просто, дорогой мой друг, все просто. Моя Италия противоположна тем, о которых я говорила выше. Эта Италия идеальна, она не запугана сынами Аллаха и паразитами-"стрекозами". Италия любит свой флаг и кладет правую руку на сердце, приветствуя гимн. Это Италия, о которой я мечтала, когда была маленькой девочкой без приличных туфель. Эта Италия существует, хотя ее заставляют молчать, ее осмеивают, ей наносят оскорбления, но она все ещё жива, назло всем тем, кто хочет у меня ее украсть. Да будут прокляты те, кто посягает на нее. Кем бы ни были эти захватчики. Потому что, будь то французы Наполеона или австрийцы Франца-Иосифа, или немцы Гитлера, или мусульмане Усамы бен Ладена, для меня это совершенно одно и то же. Приходят ли они с войсками или с оружием, или с детьми на лодках…

Теперь остановимся. Я сказала то, что должна была сказать. Моя ярость и моя гордость приказали мне так поступить. Моя чистая совесть и мой возраст позволили мне подчиниться этому приказу, этому долгу. Но теперь долг выполнен. Стало быть, стоп. Достаточно. Точка. Хватит.

Нью-Йорк, сентябрь 2001 – Флоренция, сентябрь 2002