В Соловьев - Довлатов вверх ногами Страница 27

Этот твой бывший друг, который время от времени уводил у тебя фемину, единственный из ахматовского квартета, не разразился пока что воспоминаниями и вообще никак печатно не отреагировал на твою смерть, хотя когда-то, пока не стряслась беда, вас связывала тесная и почтительная дружба на бытовом, литературном и даже метафизическом уровне. Прямым доказательством чему - вы так и остались на "вы", единственные в вашей питерской ложе, все дивились этому вашему выканью. (Довлатов не в счет - он из дальнего окружения.) Чем тесней единенье, тем кромешней разрыв, как сказал бы ты, анонимно сам себя цитируя. А потом, с разрывом, ваша связь тайно упрочилась: уже на физиологическом уровне, через общую - "вагину" зачеркиваю и вставляю "минжу", из любимых тобой словечек, хотя лично мне больше нравится "разиня". Не знаю, надолго ли хватит его молчания.

Понятно я говорю?

К кому этот вопрос?

Ты бы понял с полуслова. Sapienti sat - из твоих присловий, хоть и жаловался, что латынь у тебя паршивая, но какая есть: от тебя и поднабралась. Прерывал на полуслове, разъяснение равняя с тавтологией и считая, что повторы сокращают жизнь.

Папа говорит, что Бобышев войдет в историю, как Дантес, зато мама настаивает на свободе любовного волеизъявления, тем более ты сам погуливал на стороне: "Да стоило ему поманить - никакой катастрофы не случилось. Почему он не женился, когда родился ребенок?" В самом деле - почему? Когда родился ребенок, папа предоставил незарегистрированной семье один из двух принадлежащих ему в коммуналке на Герцена пенальчиков, но ты сбежал от семейного счастья на третий день. Спустя год в эти спаренные крошечной прихожей комнаты вселилась мама на четвертом месяце. Здесь и состоялось наше первое с тобой свидание, которое не удержала моя младенческая память, тогда как ты помнил и рассказывал подробности. От этой встречи сохранилась фотография, которой я всегда стыдилась - ты, при галстуке и в черном парадном костюме, держишь на руках голую девочку с гримасой младенческого идиотизма на рожице и внятной половой щелью между ног. Стыдно мне, само собой, первого.

А мама и Дантеса защищает - того, настоящего, пушкинского. Бобышева тем более. В том смысле, что легче всего его какашкой объявить, а он с твоим ребенком возился как со своим, когда ты отвалил.

- К интервью готова? - спросил меня этот бывший друг, а теперь уже и бывший враг.

- Всегда готова, - в тон ему ответила я, и тут же стало стыдно покойника, беззащитного, беспомощного и бесправного перед ордой профессиональных отпевальщиков.

Точнее, плакальщиков.

То есть - вспоминальщиков.

Даже те, кто знал тебя близко по Питеру и часто там с тобой встречался, вспоминают почему-то редкие, случайные встречи в Америке и Италии - блеск нобелевской славы затмил, заслонил того городского сумасшедшего, кем ты был, хоть и не хотел быть, в родном городе. А про Питер или Москву - путаясь в реалиях и опуская детали. Потеря кода? Аберрация памяти? Амнезия? Прошлое смертно, как человек, который теряет сначала свое вчера и только потом свое сегодня. А завтра ему и вовсе не принадлежит, хоть и тешит себя иллюзией.

Соревнование вспоминальщиков - а те как с цепи сорвались, не успело остыть твое тело - выиграл упомянутый трупоед, издавший на нескольких языках пусть не два, как грозился, но один довольно увесистый том мнимых разговоров с покойником, дополнив несколькочасовой треп стенограммами твоих лекций в Колумбийском, которые разбил вопросами и выдал за обмен репликами. Униженный и изгнанный своим героем, он-таки взял реванш и, нахлебавшись от тебя, тайно мстил теперь своей книгой, ходил гоголем, утверждая равенство собеседников и даже то, что послужил тебе Пегасом, пусть ты его порой и пришпоривал, но он терпел во имя истории и литературы - именно его мудрые вопросы провоцировали покойника на нестандартный, парадоксальный ход мышления, и кто знает, быть может, эти беседы потомки оценят выше, чем барочные, витиеватые, перегруженные, манерные, противоестественные и противоречивые стихи. В самом деле, зачем обливаться слезами над вымыслом, когда можно обратиться напрямик к докудраме, пусть драма спрямлена, а документ - отчасти фикция?

Между прочим, с Довлатовым произошла схожая история, когда посмертно он стал самым знаменитым русским прозаиком и начался шабаш округ его имени. А так как он жил, в отличие от тебя, не в гордом одиночестве на Олимпе "на Парнасе", слышу твою замогильную поправку, - но в самой гуще эмигре, то и вспоминальщиков о нем ещё больше.

Одних вдов - несколько штук: питерская, эстонская и две американские, хотя женат он был всего дважды. Точнее, трижды, но жен - только две. Когда Сергуня сбежал в Эстонию, чтобы издать там книжку и поступить в Союз писателей, не учтя, что руки гэбухи длиннее ног беглеца, то да - прижил там дочку от сожительницы. Да ещё на Брайтон-Бич к одной доброй душе уползал во время запоев, как в нору, чтобы просохнуть и оклематься, но женат на ней не был, да та и не претендует на вдовий статус. Попробовала бы она! Даже её попытка поухаживать за Сережиной могилой была в корне (буквально!) пресечена его аутентичной вдовой: высаженный брайтонкой куст азалии был с корнем вырван его главной, последней, куинсовской женой, которую можно обозначить как дваждыжена. Ибо вторая и третья его жены - на самом деле одно лицо, хоть и перемещенное в пространстве через Атлантику. На этой своей жене он был женат, разведен и снова женат уже в иммиграции. Что касается первой, то это была, по его словам, жена-предтеча, femme fatale, которая оттянула все его мужские и человеческие силы, выхолостила и бросила, а потом, уже после его смерти, объявила свою дочь, которая родилась незнамо от кого несколько лет спустя после того, как они расстались, - Сережиной. В жанре племянников лейтенанта Шмидта. В общей сложности, вместе с самозваной, Довлатов становился отцом трех дочерей (уверена, что ещё объявятся), а тосковал по сыну, который у него и родился после его смерти. Интересно: пол ребенка он хоть успел узнать?

"Что ты несешь, Воробышек!" - слышу возмущенный голос О с того света.

"А художественный вымысел? - отвечаю. - Мечтать о сыне, который родится только после его смерти, куда эффектнее, чем умереть, когда твоему сынку уже восемь, и радость отцовства нейтрализована запоями, халтурой, и не пишется".

Как и было на самом деле.

Сергуне, однако, удалось - уже из могилы - отмстить неразумным хазарам - и тем, кто успел сочинить о нем воспоминания, и тем, кто только собирался это сделать. Один из его адресатов опубликовал том переписки с ним, несмотря на завещательный запрет Довлатова на публикацию писем. Вот где злоязычный Сережа отвел душу и всем выдал на орехи, не пощадив отца родного, о своих посмертных вспоминальщиках и говорить нечего. Скандал в благородном семействе. Кто бы повеселился от этого скандала, тайно ему завидуя, так это ты!

КОМПЛЕКС ГРАФА МОНТЕ-КРИСТО

Не будучи так эпистолярно словоохотлив, как Довлатов, ты, наоборот, оставил после себя сплошные дифирамбы и панегирики, хотя мизантроп был не меньше, чем тот. Скорее, правда, мизогинист. Несмотря на позднюю женитьбу. Женатый мизогин. Мизогиния как часть мизантропии. Как тот же Сергуня говорил про Парамоху: антисемитизм - только часть его говнистости.

С другой стороны, пожалеть можно: антисемит, вынужденный притворяться жидофилом.

А что ему ещё остается?

В твоей мизантропии мы ещё разберемся - воленс-неволенс, как ты бы выразился. Равнодушный ко всей современной русской литературе, ты раздавал налево и направо в устном и письменном виде комплименты литературным лилипутам, и те пользуются ими теперь как пропуском на тот самый литературный Олимп (он же Парнас), где ты восседал в гордом одиночестве, зато теперь там тесно от вскарабкавшихся - в том числе с твоей помощью пигмеев. Вообще, после твоей смерти они сильно распоясались. Как после твоего отвала за бугор - питерцы. А тем более после твоего окончательного отвала: отсюда - в никуда. Само твое присутствие держало всех в узде. Ты бы их не узнал.

Кого ты терпеть не мог, так это соизмеримых, то есть конкурентоспособных авторов. Кого мог, мордовал, давил, топтал. Даже тех, кому помог однажды, мурыжил и третировал. "Унизьте, но помогите", - сказал тебе Сергуня в пересказе "Соловьева и Вовы" (опять твоя кликуха, а Довлатов называл его "Володищей", подчеркивая, от обратного, малый рост). Мол, ты и помогал Довлатову, унижая, и унижал, помогая. Как и все у Соловьева, с касаниями, но по касательной, без углублений. Нет, чтобы копнуть, но его листочки интересуют, а не корешки. Спасибо дяде Вове: мне и карты в руки.

Чего больше было от твоей помощи - пользы или вреда? Не знаю. Практически - да, пользы. А в остальном? После каждой такой просьбы Довлатов ударялся в запой. Такого нервного напряга стоила ему любая.

Как и само общение с тобой.

Потрясный рассказчик, он терял в твоем присутствии дар речи.