Газета Завтра Газета - Газета Завтра 298 (33 1999) Страница 27

Наверное, смог, если там, где делить

положено на два больничное слово,

я смог, отделяя одно от другого,

одно от другого совсем отделить…

Впрочем, это — еще декларация. Но вот и само разделение:

На холмах экспонируют холмы

Своих холмов окружности, где мы…

Возможно, приведенные строки выглядят всего лишь как иллюстрация к уже утвердившимся математическим представлениям о дробных системах координат— мерности (фракталях). Но расщепление, разъединение, разделение смыслов внутри самого слова, понимание слова как культурной цитаты постепенно выходит за рамки постмодернистской "игры в слова", раскрывает в пространство смыслов семантические энергии, существующие в слове, накопленные за время его бытия в языке и литературе.

И в слове, от смысла далеком,

Знакомом, прозрачном на свет,

Есть тысячи странных волокон,

Которым названия нет…

Все это — уже не игра, вернее, не только игра. Подобные упражнения с материей, "игры алхимиков" через несколько веков преобразовались в науку и привели к высвобождению энергий атомного ядра. Высвобождение энергий ядра словесного, конечно, способно происходить лишь в ином аспекте существования, в пространстве смыслов, и в этом отношении будет иметь мало общего с кабалистикой, но его вероятные последствия могут оказаться еще более непредсказуемыми для способа человеческого бытия в мире.

6. СЛОВО КАК МИФ

Цитата — готовый, отдельный, мельчайший квант смысла. Отсылки к авторам этих смыслов уместны разве что в некоторых специальных случаях общения. Любая речь, любой текст есть система цитат.

Полюсом смысла, полюсом бытия слова, противоположным цитате, является миф — как замкнутая, самодостаточная и живая, пребывающая в движущемся постоянстве, система смыслов. Только умирая, миф рассыпается на цитаты. Миф открыт в будущее. Он — не факт и не подобие, но процесс. И этот процесс необходимо возни- кает в общностях любого порядка: не только в архаических и примитивных, но и в объединяемых на каком-то новом, ранее не бывшем, основании. С этих позиций анализ "красной" мифологии 20-х годов был сделан А.Ф.Лосевым в "Диалектике мифа". Любая возникающая общность немыслима без собственной "мифологии", которая знаменует характерный именно для этой общности опыт непосредственного постижения мира и дает своего рода "аналогическую причинность" важных, значимых для данной общности событий, определяющих ее аксиологию, ее систему ценностей.

Миф дает возможность слову стать символом мифа — не каждому слову, разумеется. Но это слово, растекаясь между цитатой и мифом, способно достичь критической разности своего смыслового потенциала — и тогда между полюсами цитаты и мифа произойдет разряд, вспышка Слова: в сияющей, нетварной общности, полноте и единстве его бытия,— вспышка, по сути своей противоположная вспышке атомной и водородной бомбы

Только такая вспышка, или даже ряд вспышек, преобразующие весь мир,— откроют перед нами новое небо и новую землю Отечества Слова. Пока же движутся невидимые токи, "идет подспудная, подпольная работа…" везде: в русской поэзии, в русской литературе, в русской культуре.

Эта действительность еще не очевидна, а доступные обозрению части ее имеют, как правило, вовсе не то качество и значение, которые им придаются сегодня. Есть посвященные в со-творение Отечества Слова, есть и его искренние работники. Путь еще долог. Но выход из бесконечного тупика, куда попала современная культура, действительно существует и действительно лежит через Россию, через Русское Слово.

Владимир ВИННИКОВ

Александр Брежнев ПОСЛЕДНИЙ ГЕРОЙ

БУТЫЛКА "Десертного" вина, пачка "Столичных" сигарет, блюдечко, заделанное под пепельницу. Разговор не клеится, да никто и не хочет ничего говорить. Сегодня мы узнали по телевидению, что погиб Цой. Смотрим на звездное небо. Мы уверены, что в многотысячной армии мерцающих над городом звезд сегодня стало одним бойцом больше. Вот так, по рок-н-рольски, мы уже давно не собирались, и с тех пор уже больше не собирались ни разу. Рок-н-ролл в мучениях умирал, тихо уходил из жизни, от этого было грустно. Цой оказался последней действительно яркой звездой советского рока, да, наверное, и единственной. Были еще Башлачев, Науменко и другие, но много ли людей их слышали и знали? Зародившееся еще в "лохматые" застойные годы движение хиппи почило в бозе еще раньше. "Дети- цветы", как сами себя называли хиппи, не перенесли гнусной и затхлой атмосферы перестройки. Желавшие перемен и свободы, хиппи ужаснулись, увидев перерождение свободы в вакханалию бандитов, предателей и воров. Воздух был отравлен наживой и изменой, вода помутнела от невинной крови. Становились нелепыми квартирные дружеские концерты и бесплатные гастроли по ВУЗам и Домам культуры. Подлое время требовало коммерческого ширпотреба и политической ангажированности. В таких условиях "дети-цветы" загибались и вяли. Последним "цветком" оказался Цой. Черный и печальный, одинокий и непонятый. Таким и должен был стать последний герой советской эпохи — последний и единственный, чудом проросший на грязной свалке преданных идеалов цветок. Такой цветок всегда нужен, он превращает навозную кучу в место сражения за красоту, даже если бьется один, или хотя бы просто держит знамя. Кто-нибудь да придет под это знамя, услышав мудрую и вместе с тем простую, как древние речитативы волхвов и пророков, песню. Как священные песни воинов, творчество Цоя было синкретичным, оно составляло единое целое музыки и текста, как храм является соединением всех видов искусства.

Кто-то считает, что Цой — первый советский панк. Движение панков, ставшее ответом на безразличие, тупость и предательство чиновников-ренегатов, отталкивало и сладкоязычных демократов, с бегающими глазами и загребущими руками. Панковская культура тоже умирала, как и весь рок-н-рол, как мальчик Бананан из "Ассы", от рук холодных и расчетливых бизнесменов. Держался Виктор Цой. Именно держался, а не примыкал к какому-то из лагерей, не превращался в рекламных агентов Анкл-Бенса, Чубайса и Ельцина. Даже одну из лучших своих песен, "Перемен!", он был вынужден снять из альбома "Группа крови", из-за того, что ее присвоили к своим лозунгам продажные политики. Виктор Цой сражался за душу советской молодежи, растлеваемой Врагом. Его сражение лишь начинало великую битву за нашу страну. Он не мог петь тогда о Победе — Победа слишком далеко была от него во времени. Он пел лишь о вечной войне добра и зла, земли и неба, о героях этой войны и о смерти.

Цой был прост в обращении, не кичился славой, хотя всегда чуть-чуть отстранялся даже от друзей,— так и положено герою, который принадлежит не какой-то тусовке, фирме или партии, но всем живущим. Его песни можно до сих пор услышать и в студенческой общаге, и в солдатской казарме, и в машине какого-нибудь "мажора". Фронт, на котором поются его боевые песни, пролегает не по земным границам и не по партийным спискам, а внутри каждого живущего по эту сторону "Ночи" человека. Он просит всех помнить о высшем, уметь совершать поступки, быть готовым к подвигу. Подвиг возможен везде, потому Цой был слышен не только в динамиках офицерских магнитофонов в Чечне или в "Электронике" молодых защитников Дома Советов, но и в самых мирных ситуациях, когда просто нужно оставаться человеком.

Цой не мечтал и не стремился к славе и прибыли, даже когда стал звездой в конце восьмидесятых. Он просто пел, не требуя награды, как просто и верно светит Солнце.

Прошло девять лет со дня гибели Виктора Цоя. Бесчисленные хиты и ремиксы непрестанно взлетают на вершины топ-высоток и через месяц-другой исчезают из памяти, забытые и бесполезные. А музыка Виктора Цоя продолжает оставаться популярной до сих пор, а немногочисленные фильмы с его участием просто нарасхват. К стене его памяти на Арбате продолжают приходить люди. Легенда, рожденная в последние годы Советского Союза, продолжает жить, затмив легенды о Джоне Ленноне или Курте Кобейне. Такого поклонения, как Цой, наверное, не получил ни один рок-н-рольщик ни в одной стране мира. Потому что в России культура и музыка — больше, чем просто культура и музыка. Русский рок — больше, чем просто рок. Цой — намного больше, чем просто Виктор Цой. Это мы, наши мысли, чувства и жизнь.

Александр Брежнев