Россия и европейский империализм - Владимир Владимирович Василик Страница 27

Иль смелый плут, безстыдный самозванец[186].

Согласно Преданию Церкви, души умерших сами по себе не могут являться живым, чаще всего их явления связаны с бесовскими мечтаниями. Соположение “дух” и “безстыдный Самозванец” не оставляют сомнения в том, какой это дух[187].

Еще более очевидно образ Антихриста проявляется из сентенции Самозванца:

Тень Грозного меня усыновила,

Димитрием из гроба нарекла,

Вокруг меня народы возмутила

И в жертву мне Бориса обрекла[188].

Отметим в этой сентенции библейскую параллель -”вокруг меня народы возмутила” – реминисценция из псалма второго: ”Зачем мятутся народы” (“Вскую шаташася языци” – Пс. 2, 1). Псалом второй имеет эсхатологическое значение: он говорит о восстании народов против помазаника Божия. Известно кто возмущает народы – дух тьмы, Итак, Самозванца усыновляет тот царь, кого не стоит помянуть к ночи, кто возмущает народы. Остановимся на стихе: “и в жертву мне Бориса обрекла”. Если вдуматься в первоначальный, буквальный смысл, то Самозванец воспринимается либо как языческий кумир, либо как демон, которому приносят человеческие жертвы. Вспомним слова сто пятого псалма: “Служили истуканам их, которые были для них сетью. Приносили сыновей своих и дочерей своих в жертву бесам” (Пс. 105, 36-37). Наконец, Патриарх, выразитель церковной правды и праведности, называет Отрепьева “бесовским сыном, расстригой окаянным”. Для него “обман безбожного злодея” непосредственно связан с “мощью бесов”.

Парадокс состоит в том, что Пушкин не демонизирует характер Отрепьева, напротив, он наделяет его многими привлекательными чертами, рассмотренными выше, но факт остается фактом: если царь-помазанник Божий несет в себе образ Христа, то Самозванец исполняет страшную роль лжецаря-антихриста. Так, в сцене “Краков. Дом Вишневецкого” Самозванец является во всем блеске своего таланта обольстителя, пытаясь соединить в своем деле несоединимое – православие и католичество, русских и поляков, казаков и бояр, при этом он ласкает всех щедро раздает обещания, не задумываясь о их выполнимости, а следовательно – не заботясь о выполнении. Над этой черту следует особое внимание: по церковному учению Антихрист – лжец и обольститель, “пришествие которого будет со всяким неправедным обольщением погибающих” (2 Фес. 2, 10), и в начале своего правления предстанет добрым и благостным, обещающим всем блага[189].

Обращение Самозванца со своими сторонниками вписывается в рамки утилитарного прагматизма, манипулирования и “политической технологии” – игры на всех сторонах человеческой натуры, как на высоких, так и на низких. Характерен его разговор с поляком:

“Ты кто таков?”

Поляк.

“Собаньский, шляхтич вольный

Самозванец.

Хвала и честь тебе, свободы чадо!

Вперед ему треть жалованья выдать…”

Здесь явный комизм ситуации: возвышенное “свободы чадо” преспокойно соседствует с низменной “третью жалованья”. Но соположить их может явный циник.

Во время разговора с Мариной, когда обнаруживается, что ему нечем клясться, ибо за ним ничего не стоит, Самозванец окончательно решает соединить себя с инфернальным, демоническим, виртуальным миром, именно этому посвящен уже рассмотренный нами монолог – “Тень Грозного меня усыновила”.

Одним из ключевых слов в нем – “игра”:

Прощай навек. Игра войны кровавой…

Мою тоску, надеюсь, заглушат...[190]

Отныне Самозванец безвозвратно ввергается в призрачный мир “кровавой игры” и абсолютной лжи. Его не просто усыновляет тень Грозного, он сам становится тенью царевича Димитрия, а также – своей собственной, отрекается от своей личности. И, как тень, как призрак, Самозванец оказывается неуязвимым: если Годунов терзается муками совести и испытывает раздвоение, то Лжедимитрий он оказывается внутренне целостным и непротиворечивым, его не может мучить внутренняя неправда, ибо он пропитан ею. Он чувствует свою силу в абсолютной лжи и понимает, что она востребована окружающим его обществом, ибо место правды заняла польза:

… Но знай,

Что ни король, ни папа, ни вельможи

Не думают о правде слов моих.

Казалось бы, сравнение Наполеона с Самозванцем хромает одним существенным недостатком: Наполеон не выдавал себя за другого. Однако, слово Самозванец может обладать и другим значением и прочтением – само призвавшийся, сам себя призвавший.

И с этой точки зрения Наполеон может быть назван самозванцем.

Пушкин напряженно думал над этим вопросом, что и отобразилось в стихотворении.

Зачем ты послан был и кто тебя послал?

Чего, добра иль зла ты верный был служитель?

Сама по себе постановка вопроса – зачем ты послан был, и кто тебя послал – весьма значима. Здесь мы наблюдаем ту же колеблющуюся двусмысленность, ту же бескоординатность, что и в реплике Пушкина – спасенный ли царевич, иль некий дух во образе его. Однако, конечная оценка Самозванца (и соответственно, типологически связанного с ним Наполеона) недвусмысленна: реплики «народ в ужасе молчит», народ безмолвствует» в ответ на призыв кричать «Да здравствует царь Димитрий Иванович» говорят за себя. На глазах у потрясенного народа рушится красивый миф о добром, благостном “царевиче”, чудесно спасенном от гибели, идущем с “любовью, миром”. “Московские граждане” увидели в нем те же черты, что и в Годунове – жестокость, прагматизм, а главное – ложь, и поняли, что они стали жертвой грандиозного обмана и заложниками безблагодатной власти, куда более циничной, неправедной и безбожной, чем прежняя. Пока народ бессилен что-либо изменить, но это “безмолвие” является грозным предупреждением Самозванцу и предвестием его скорого падения, а также – новых потрясений для России.

Следующий этап переосмысления Наполеона связан с принципиальным неприятием поэтом все усиливающегося преклонения перед Наполеоном как перед сильной личностью. В двадцатые-тридцатые годы в Европе возникает еще один вариант апологетического мифа: в глазах новых героев типа бальзаковского Растиньяка имя Наполеона становится символом могучего и умелого покорителя судьбы. С такой «героизацией» императора Пушкин решительно не согласен. Назовем условно его способ развенчания такого Наполеона антибуржуазным мифом. Первые следы нового подхода заметны уже в Евгении Онегине: в Наполеоне подчеркиваются черты индивидуалиста, презирающего людей и готового принести в жертву своему тщеславию сотни тысяч человеческих жизней:

Мы все глядим в Наполеоны;

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно.

Нам чувство дико и смешно.

(VI, 37)

За этими словами просвечивает любимое выражение Наполеона – chair de canon – пушечное мясо. Прозаическим комментарием к этим поэтическим строкам могло бы стать высказывание Пушкина об огромных военных наборах императора: «Наполеоновская конскрипция производилась при громких рыданиях и проклятиях всей Франции». Заметим, что и Стендаля тревожила тема «пушечного мяса»,