Захар Прилепин - Именины сердца: разговоры с русской литературой Страница 28

— Уже интересно. Передалась по наследству техническая жилка?

— Нет, склонности к техническим премудростям в себе не обнаружил. Зато увлекался историей, даже занимал призовые места на районных и городских олимпиадах по этому предмету.

После армии поступил в МГУ на исторический факультет. Окончил курс в 1992 году. Ученым в привычном значении не стал, то есть ученой степени не имею, но думаю, что имею право считать себя историком. Какого-то устойчивого места в послеперестроечной России не нашел и в конце концов решил учиться на Высших курсах сценаристов и режиссеров в мастерской у Натальи Борисовны Рязанцевой, думал писать сценарии к игровым картинам, но больше увлекся документальным кино. Оно, в отличие от игрового, за счет малобюджетности и мобильности своего инструментария продолжало жить более или менее полноценно даже в самые тяжелые годы. Им с удовольствием занимаюсь сейчас наряду с литературой.

— Знаю, что твои книги переводят. Какие книжки успели выйти и где? Как западные читатели тебя воспринимают?

— «Хоровод» вышел в «Галлимаре», Франция, «Самоучки» — в Австрии, в издательстве «Переправа», рассказы переведены на чешский, польский, испанский, итальянский. Западные читатели мои крупные вещи не воспринимают, и я честно предупреждаю об этом зарубежных издателей и переводчиков. Например, «Хоровод» был издан во Франции в 1999 году пятитысячным тиражом, на две тысячи больше, чем в России, но продано там с тех пор всего пятьсот экземпляров. Признаться, я не знаю, зачем меня переводят. Видимо, из академического интереса.

— Да, ситуация… странная. А как ты вообще воспринимаешь свой — назовем это пышно — литературный путь?

— Да как удачный воспринимаю свой путь. Если что-то и не удалось, то этим я обязан тому затворническому образу жизни, который я избрал себе на несколько лет, ну и еще некоторым неудобным чертам характера, которые, к сожалению, до сих пор не вполне изжиты. Меняющаяся действительность оказалась куда быстрее моих способностей постигать ее. В известном смысле на какое-то время я отстал от жизни. Хотя, с другой стороны, жизнь моя шла, и я ее видел. Так что до конца не понятно, кто от кого отстал и вообще кто куда идет…

Ох, Захар. Коротко ответить на такой вопрос я не сумею. Я об этом шесть последних лет писал роман, наперегонки с жизнью. Написал. Он так и называется — «Крепость сомнения».

— Буду ждать его, Антон. А какую из своих вещей ты считаешь наиболее успешной?

— Сложно сказать. Да и потом, что значит «успешной»? Коммерчески успешных вещей у меня нет. «Хоровод», конечно, успешен, он, собственно, и сделал меня писателем. Точнее, после его появления меня стали так называть. Сам я внутренне согласился с этим званием только после того, как в 1999 году удалось написать некоторые рассказы, то есть года через три.

Есть вещи более удачные, а есть менее. Вторых больше. Но и жизнь, надеюсь, кончается не завтра.

— О твоей литературной генеалогии. Откуда ты, на какой почве

ты возрос? Любимые книги, быть может?

— Думаю, не с книг тут стоит начать. Я возрос на почве Белоруссии и еще на берегах Дона и Кубани, куда часто ездил в детстве. И самые мои первые воспоминания и впечатления о мире связаны с природой и людьми этих довольно разных мест. Все это я любил глазами, любил ушами, любил легкими. Читать научился довольно рано. Но первые буквы почему-то никак не соотносятся с теми впечатлениями. Все это соединилось много-много позже…

В каком-то смысле все писатели у меня любимые, я люблю литературу в принципе, но среди самых интересных мне назову Анатоля Франса, Виктора Гюго, Мопассана, Тургенева, Аксакова, Льва Толстого, Гаршина, Чехова, Томаса Манна, Синклера Льюиса, Фицджеральда, Роберта Пенна Уоррена, Александра Малышкина, Юрия Казакова. Большое впечатление произвел в свое время Пер Лагерквист.

Отдельные книги? «Школа для дураков» Саши Соколова — удивительная вещь. «Сивилла» Лагерквиста. «Жизнь» Мопассана. «93-й год» Гюго. «Очарованный странник» Лескова. «Степь» Чехова, «Моя жизнь». «Соколинец» Короленко. «Лето Господне» Шмелева. «Жемчужина» Джона Стейнбека. Да много их…

А если сказать несколько слов о мемуаристике, об исторических сочинениях — Фукидид, Тацит, «Анабасис» Ксенофонта, «Деяния» Аммиана Марцеллина, наш Филипп Филиппович Вигель, или Владимир Печерин, или «Воспоминания кавказского офицера» барона Торнау — это тоже литература, причем куда более художественная, чем многое из того, что понимают под этим определением. Не говорю уже о Герцене. «Былое и думы», с моей точки зрения, — это вообще тот контекст, вне которого существовать в нашей литературе затруднительно. В последние годы перечитал огромное количество воспоминаний участников Белого движения. Там иногда простой артиллерийский офицер пишет так ясно и полно, таким слогом, таким русским языком, который, увы, недоступен уже большинству из тех, кто сегодня занят писательским трудом. Вот хоть «Походы и кони» Сергея Мамонтова, Иван Сагацкий, Каратеев Михаил, Николай Волков-Муромцев, «Ледяной поход» Романа Гуля, «Плен» Ивана Саволайнена, Николай Алексеев. Это можно бесконечно читать, бесконечно перечислять. Называю, в общем, то, что регулярно перечитываю.

— А поэзия?

— Из поэтов древности — Гомер, Софокл, из русских — Пушкин, Полежаев, Лермонтов, Надсон, Волошин и, конечно, Блок. Георгий Иванов еще.

— О современниках будем говорить, о старших учителях? Кто, на твой вкус, останется в литературе, кто исчезнет?

— Мне кажется, будущее правильней измерять не фамилиями, а произведениями. Так что фамилии буду называть только в приложении к ним. «Рождение» Варламова останется в истории нашей литературы. «Год чуда и печали» Леонида Бородина. «Взятие Измаила» Шишкина. Может быть, «Географ глобус пропил» Алексея Иванова. Безусловно, несколько первых вещей Пелевина как порождения времени и одновременно этого времени остроумные толковники. «Свет ниоткуда» Петра Краснова. «Двор прадеда Гриши» Отрошенко. «Муха в янтаре» Дмитрия Новикова. Стихи Быкова. О присутствующих говорим?

— Ты о себе или обо мне хочешь сказать?

— Твой «Санькя» останется. На мой взгляд, это самый серьезный роман в нашей литературе за последние лет двадцать. Серьезный во всех оттенках смысла. Извини, ничего личного. Конечно, это еще далеко не все. Так что постоянные разговоры о смерти и деградации нашей литературы вызывают раздражение.

— Существует ли критика в современном литературном процессе — со своей четкой ролью, со своей иерархией? Как у тебя складывались отношения с критиками? Били? Хвалили? Замалчивали?

— Замалчивать не замалчивали. А так, конечно, все было. Больше, впрочем, хвалили. Всегда полезно прочитать критическую статью, если, конечно, она написана умным, внимательным и адекватным человеком. Яснее становится, как все-таки понято то, что ты хотел сказать. Но если критиком руководит злоба и зубоскальство, происхождение которых бывает различно, то это просто отвратительно. Роль критики такова, что даже к заведомо несерьезному она обязана относиться предельно серьезно. Ее достоинство заключается прежде всего в добросовестности.

… А на первую часть вопроса затрудняюсь ответить.

— Ну и Бог с ним. Как ты оцениваешь роль «толстых» журналов в современном литпроцессе?

— Свой мандат толстые журналы получили еще в советское время и сейчас в основном живут этим ресурсом, этой инерцией. Было время, когда они пытались определять, как ты изволил выразиться, литпроцесс, это примерно конец девяностых — самое начало нулевых, но жизнь оказалась многомерней. Новая литература, литература нового времени появлялась помимо журналов, даже иногда вопреки им, игнорировала их, обтекала, но, с другой стороны, затопить так и не смогла.

— Как у тебя отношения с политикой складываются? Есть какие-то определенные убеждения?

— В общем, левые, в юности даже, наверное, левацкие. Говорю «в общем», потому что безалаберная современность перевернула классические определения, которым нас учили. А по старой доброй классификации — эсеровские. Как говорили во время Гражданской, я «за советы без коммунистов». Замечу, что в Гражданской войне эсеры воевали на обеих сторонах. Так что моему мироощущению близка философско-политическая теория так называемого третьего пути, несмотря на то что очень многим он представляется политической химерой. Идти по торной дороге гораздо удобнее, чем по узкой тропинке над пропастью. Да, третий путь — отнюдь не степной шлях, но это не значит, что его нет.

— Прогнозы есть: что с Россией будет, суждено ли ей… выжить?

— Мне казалось, что такой уникальный исторический шанс, как в 1991 году, России не выпадал никогда. Но то, как бездарно и преступно он был использован (напрашивается совсем другое слово), долгое время держало меня в состоянии попеременно то озлобления, то унылой растерянности. Это настоящая трагедия. Так огульно над прошлым у нас еще не глумились. И речь даже не о пресловутых семидесяти годах советской власти, которая, кстати, по-настоящему советской так и не стала. Это они не просто перезагрузили компьютер, они решили диск переформатировать! И решили строить бизнес-башню до седьмого неба, такой, видите ли, Четвертый Рим. А на песке-то он, понятно, выше первого этажа не строится. Так что на первом пока и живем.