Михаил Вознесенский - Украденная субмарина. К-129 Страница 29

Кобзарю становилось с каждым днем все хуже, он уже не покидал своей крохотной каюты по правому борту у входа во второй отсек. На этом настоял доктор, подозревая инфекционную природу воспаления. Конечно, изоляция больного была очень условной. Весь корабль дышал одним и тем же спертым воздухом. Отсеки вентилировались редко, примерно раз в неделю, при зарядке аккумуляторов. Едва перемешивая воду винтами, лодка медленно парила на глубине, лишь несколько раз в сутки подвсплывала к поверхности: слушать суровый приказ. Сверхдлинные радиоволны свободно проникали на глубину до двадцати метров. Но Москва молчала.

Шли дни, но никто из моряков, кроме Кобзаря, не заболел. Корабельному врачу Черепанову вспомнилось, как на флотском медицинском семинаре кто-то из столичных светил осторожно обмолвился, что анамнез воспаления лимфосистемы может быть похож на симптомы лучевого поражения. Доктор, как мог, увещевал Кобзаря: сообщите на берег, добром не кончится, само не рассосется! Командир отмахивался, ерунда, какие-то нарывы! Надо выполнять задачу. Радиограмму о состоянии Кобзаря на берегу приняли всего за несколько суток до окончания похода.

Жареный поросенок по возвращению в базу был вполне заслуженным. Этот обычай сохранился на советском подплаве с войны. Тогда поросятами отмечали число потопленных вражеских кораблей. Теперь давали одного. Зато, что число погружений равнялось количеству всплытий?

Объятия, поздравления, прозрачный, как тот спирт, намек — мол, не последний стакашек-то, скоро орденок в нем купать… Такой был сценарий встречи. Кобзарь, во исполнение камчатской традиции, прямо на пирсе должен был «накатить» стакан знаменитого флотского «шила»… Но у Кобзаря, накачанного уколами доктора Черепанова, едва хватило сил выбраться из рубочного люка самостоятельно. Бледный, похудевший, с отечным лицом, он нетвердыми ногами сошел по сходне на пирс, отрапортовал командиру эскадры Криворучко: «Корабль боеготов, после пополнения запасов готов выполнить любое задание Родины». Полагалось так говорить, и до сих пор полагается, а сказал — как в воду глядел… Осторожно, чтобы не ранить командирское самолюбие, штабные офицеры придержали Кобзаря за рукав меховой куртки-альпака, пегой от океанской соли, — повели к «санитарке». Машина понеслась в аэропорт Елизово. Там уже прогревал моторы присланный за командиром-подводником специальный самолет. Срочное переливание лимфы могли сделать только в Ленинградской военно-медицинской академии. Первичный источник информации, скажем, — Эмма Петровна, которая не пожелала, чтобы ее фамилия была здесь названа.

Уже после отправки командира в Ленинград кап-два Журавин вывел на пирс личный состав, еще раз, уже перед строем, рапортовал о выполнении задания на поход, о готовности, пополнив запасы, снова выполнить любой приказ Родины. Все было как обычно: поздравления, жареный поросенок с аппетитной корочкой… Но — насухую. Старпом мог и лодку домой привести, и личный состав построить, и за командира сдать в арсенал ядерное оружие… и только стакан спирта на пирсе был исключительной привилегией командира. Командир был уже в воздухе, на пути в Военно-медицинскую академию. Жена Ираида, которая не успела переехать с детьми к новому месту службы мужа, прилетела к нему позднее из Владивостока.

Причина командирского недуга… Есть две версии.

Первая — Кобзарь входил в группу из 25 офицеров-добровольцев, над которыми был проведен медицинский эксперимент по выявлению предельно допустимых доз радиоактивности. Привлекались штурманы, а также ракетчики и торпедисты — все, имевшие непосредственный контакт с делящимися материалами. Секретный эксперимент проводился на рубеже 60-х годов под Ленинградом, в интересах разработки нового ядерного реактора ЖМТ — с жидкометаллическим теплоносителем. При этом, якобы, произошла авария. Впоследствии Кобзарю регулярно производили замену лимфы. Можно предположить, что именно поэтому Кобзарь получил назначение на К-129, которая намечалась на длительную модернизацию и тем самым давала командиру возможность подлечиться и восстановить физическую форму.

Вторая версия взята из открытой печати:

«В конце пятидесятых годов по Ленинграду прошел смутный слух, что в каком-то «атомном институте» была авария и едва не случилось радиационного заражения. Учился я в то время примерно в 6–7 классе, сплетнями и слухами не интересовался, да и родители, имевшие большой опыт жизни в сталинское время, не уставали повторять: «Услышал — молчи. Мало ли, что люди болтают…»

Прошло лет восемь. И весной 1966 г. мой институтский друг — Саня Барыбин — вдруг заболел какой-то странной болезнью: воспаление лимфатических узлов. Сначала он воспринял это как казус. Но его положили в Военно-медицинскую академию и долго лечили. Потом выписали, потом снова лечили, и снова, и снова… Периоды лечения все увеличивались, а время «на воле» все сокращалось…

Врачи говорили, что эта болезнь, возможно, является следствием лучевого поражения, или более осторожно — ее симптомы похожи на симптомы лучевого поражения… Мы с ним перебрали все места, в которых он бывал и мог облучиться, но ничего вспомнить не смогли. Кончилось это печально: в декабре 1969 г. он умер в больнице. Было ему 23 года и два месяца….

Однажды Саня повел меня с другим своим приятелем Костей к одной своей знакомой, с которой он познакомился в клинике. Ей было в то время 27 лет. Встретила нас женщина на вид лет сорока с нездоровым цветом лица и какое-то время вела пустую светскую беседу. А потом тихим ровным голосом рассказала следующую историю.

После школы она поступила работать в «атомный институт» лаборанткой. Что это был за институт, и называла ли она его, я уже не помню. Важно то, что их лаборатория занималась какими-то радиоактивными веществами. Работа с ними происходила, естественно, в специальной камере с помощью манипуляторов.

— И однажды в ночное дежурство, — спокойным голосом рассказывала она, — в камере сложилась критическая ситуация…

— Что значит «критическая»? — с прямолинейной непосредственностью спросил я. — Могло рвануть?

— Я работала лаборанткой всего полгода, — уклонилась она от ответа, — но камеру нужно было срочно чистить. Нас было в дежурной смене семь человек. Все и полезли, чтобы никому обидно не было.

— А манипуляторы?

— Манипуляторы не везде достают, — терпеливо ответила она.

— А защита?

— По две «защитки» одевали. Один поработает немного, другой сменяет. И так всю ночь… Двое умерли через полгода. Они постарше были, за тридцать уже. Еще трое умерло — в течение пяти лет. Теперь я одна осталась, — спокойно рассказывала она. — Врачи мне прямо сказали, что не думали, что я столько проживу…

Должен сказать, что вся эта трагическая история тогда не произвела на меня особого впечатления. С самодовольством молодого щенка, у которого впереди вечность, я быстро забыл про нее. Всплыла она в памяти только совсем недавно. Но прошло очень много лет. И я даже сомневаюсь, действительно ли были слухи о радиоактивном заражении уже в пятидесятые годы, или это странная аберрация памяти? Но маленькая, серенькая, тихая женщина в старой квартире где-то на улице Рубинштейна — это не выдумка».

Что же это за «атомный институт»? Возможно, речь идет о НИТИ — Научно-исследовательском технологическом институте имени А.П. Александрова, расположенном вблизи Санкт-Петербурга в городе Сосновый Бор. В институте были построены наземные стенды-прототипы для испытаний судовых ЯЭУ. Две из четырех, по официальной информации, прошли полный объем испытаний, выведены из действия и законсервированы.

Если доверять второй версии, В. Кобзарь не был «подопытным кроликом», а облучился совершенно случайно, вследствие засекреченного радиоактивного выброса в атмосферу наряду с другими ленинградцами, число которых неизвестно. Это действительно могло быть, как следует из приведенного текста, в 1958 г. Именно тогда Кобзарь был направлен на командирские классы в Ленинград, без прохождения которых он просто не мог быть назначен командиром лодки. Даже «малютки». А болезнь могла настигнуть его не в 1966 г., как вышеупомянутого Саню Барыкина, а годом позже: многое зависит от индивидуальных особенностей организма, дозы облучения и множества случайных факторов — от принятой стопки до направления ветра.

К тому же не исключено, что Кобзарь мог облучиться и не в Ленинграде, а в базе, или даже на борту собственной субмарины, или любой другой. Никто почему-то не обратил внимания на красноречивый факт: взрослые сыновья командира Кобзаря и командира БЧ-5 Орехова — инвалиды второй группы, а сын старпома Журавина умер, не дожив до 30 лет. Не являются ли неизлечимые недуги детей наследственными?

Можно опровергнуть первую версию как не подлежащий проверке слух.