Ивонна Хауэлл - Апокалиптический реализм - Научная фантастика А и Б Стругацких Страница 29

Нельзя утверждать, что какой-либо из вышеприведенных текстов является прообразами пассажа о лесном королевстве Льва Абалкина. Впрочем, разительный, архетипический образ таинственного лесного королевства, контролируемого инопланетным сиротой, и абсолютное подчинение "падшей женщины" не могут быть истолкованы на уровне поверхностного сюжета и образности романа "Жук в муравейнике". История Майи Глумовой противоречит ее характеристике как (незначащей) героини научно-фантастического сюжета. С другой стороны, сцены детства объединяют ее с лежащей ниже философской темой романа, являясь отголоском литературы, наиболее подходящей к теме. Стоит заметить, что название школы, в которой учились Абалкин и Майя, "Евразийская". Предположительно, в мире будущего, показанном Стругацкими в цикле истории будущего, геополитическая ситуация резко изменилась, но Россия по-прежнему занимает культурную позицию на распутье между Европой и Азией. Российская литература модерна, которая является прообразом образности истории Майи, была связана с поисками равновесия (или синтеза) между "азиатским" и "европейским" аспектами судьбы России, чтобы выковать новое, утопическое будущее.

Мужская и женская топография

Но мы оставим в покое лес, мы ничего не поймем в лесу. Природа вянет как ночь. Давайте ложиться спать. Мы очень омрачены. А.И.Введенский

"Улитка на склоне" сначала была опубликована как два раздельных коротких произведения - в разные годы и в разных изданиях. Главы 2, 4, 7, 8 и 11 полного текста романа были опубликованы в сборнике "Эллинский секрет" в 1966. Главы 1, 3, 5, 6, 9, 10 были опубликованы в сибирском журнале "Байкал" двумя годами позже. Последняя часть в особенности была подвергнута враждебной критике со стороны идеологически консервативных критиков. Публикация была отложена, и многие годы варианты романа "Улитка на склоне" циркулировали только в виде самиздатовских копий. Атака, нацеленная на Стругацких защитниками социалистического реализма при Брежневе была, по сути, банальной и предсказуемой, и значимость идеологического спора для литературного климата тех лет была хорошо проанализирована Дарко Сувином (Darko Suvin).74 И критики, и поклонники были согласны, что Стругацкие отошли от привычной прямой формы приключенческого стиля. Роман был воспринят как более сюрреалистический, нежели научно-фантастический, ближе к Кафке, чем к Булгакову. Один из хорошо относившихся обозревателей в англоязычном издании увидел "кафкианскую мрачность,... соединенную с бессмыслицей Кэрролла". И наоборот, обозреватель советского литературного журнала "Литературная газета" - как часть официальной кампании против романа - в 1969 году сожалел, что многие читатели попросту не могут понять последние работы Стругацких. Неофициальные опросы, проводимые поклонниками Стругацких в своей среде в 1991-1992 годах отнесли роман "Улитка на склоне" к наиболее удачным произведениям Стругацких. Это также единственный роман Стругацких, вызвавший - по крайней мере, на Западе - хорошо обоснованные феминистские опровержения75. Похоже, что в этом романе авторы отказались от удобного для чтения и популярного жанра ради более усложненного символического стиля. В ретроспективе, как исключение, "Улитка на склоне" подтверждает правило: освобожденный от условностей детективной и приключенческой литературы (крепкий напряженный сюжет) и от эмпирического "научного" характера (логически мотивированные диалоги и действия в фантастических обстоятельствах), наиболее экспериментальный роман Стругацких содействует дуальными декорациями наиболее мощному погружению в роман. Шизофренические декорации романа показывают тот же самый композиционный принцип, который мы обнаружили в произведениях, рассмотренных в предыдущих главах. Почти все культурные и философские мотивы, которые, как мы обнаружили, зашифрованы в поздних произведениях, уже представлены в романе "Улитка на склоне" (1966 год). В романе пересекаются истории двух главных героев, которые (герои) никогда не встречаются. Оба - интеллектуалы, прибывшие по ошибке в мир романа из какого-то места, которое в разговорах именуется Материком. Поскольку действие романа происходит в сюрреалистическом, дистопическом мире, Материк представляет, в подтексте, эмпирическую реальность и гуманистическую культуру: точка отсчета, в соответствии с которой герои борются и - в начале - пытаются сориентироваться. Мир, описанный в романе "Улитка на склоне", разделен на две антагонистичные сферы: Лес и Управление. Лес - фантастически плодородная, биокибернетическая сущность, управляемая партеногенетически размножающимися женщинами. Один из главных героев, Кандид, приземлился в Лесу. Он поселяется в одной из деревень рядом с вечно вторгающейся растительностью Леса. Жители деревни женят его на местной девочке Наве. Кандид заботится о Наве как о приемной дочери. Мирные жители деревни описаны как примитивная культура, хотя и не столь "до современная", как постцивилизация: некая деградировавшая культура по сути честных и псевдонародных идиотов. Близость к лесу почти делает жителей деревни более растениями, нежели людьми: они едят "сырные" ломти вездесущего мха; они потеряли всю культурную память и интеллектуальную остроту. Только слабое сопротивление, иногда оказываемое ими "мертвякам", которые посылаются из Леса забирать женщин, поднимает жителей деревни над полностью растительным существованием. Управление, с другой стороны, - управляемая мужчинами бюрократия, посвященная изучению Леса. Каждый в Управлении втянут в мощную сеть правил и ограничений, которые давно уже вышли за пределы эффективности в дегуманизирующий мир кафкианского абсурда. Здесь смертельная органическая плодородность Леса встречается со злом гипертрофированной технологии и жесткой, механизированной социальной структуры. Перец, главный герой, попавший в ловушку этого мира, постепенно затягивается механизмом Управления, и в конце концов становится его Директором - что кратко изображается подписанием противоречивого и убийственного приказа "...сотрудникам Группы Искоренения самоискорениться в кратчайшие сроки". Враждебная советская критика, сопровождавая появление части "Перец" в 1968 году, основывалась на невысказанном утверждении, что Управление, описанное в романе, является злонамеренной насмешкой над советской бюрократией. Непривычный сюрреалистический стиль Стругацких был принят многими критиками за попытку отвлечь цензуру от скрытых антисоветских аллегорий. Западные критики тоже восприняли антисталинистский или антитоталитарный уклон романа, но правильно поняли, что у Леса и Управления значение глубже, чем просто политическая уловка для прохождения цензуры. Можно увидеть основную политическую и этическую тему, лежащую под конфликтом двух воображаемых миров: реакция Переца на подавляющую властную структуру может быть интерпретирована как соответствие; в то время как Кандид отказывается сдаться - героический, но бесполезный жест, делающий его чем-то вроде "святого-блаженного". Оба главных героя пытаются защитить этическую позицию в современных структурах (доведенных до крайности), делающих их этические принципы почти устаревшими. Далее, можно увидеть в Кандиде и Переце представителей советских интеллектуалов, попавших между своими соотечественниками, не доверяющими им, с одной стороны, и правительством, подавляющим их - с другой. Другой аспект романа, который большая часть критиков, по-видимому, пропустила, - идентификация мира Леса с нацизмом. Фактически, сравнение сталинизма и фашизма накладывается на симметрию противопоставляемых в романе мужского и женского миров76. Чтобы осмыслить множество противоречивых и незавершенных интерпретаций, предложенных во время публикации романа, необходимо более внимательно взглянуть на необычный выбор образности, присущий этому произведению. Вопрос, поднятый Дианой Грин в ее статье "Мужское и женское в "Улитке на склоне"" ("Male and Female in The Snail on the Slope") более уместен для нашего понимания места данного произведения в творчестве Стругацких в целом. Почему Стругацкие, по-видимому, уравнивают борьбу интеллектуала против авторитарной власти с борьбой мужчин против взявших верх женщин? (Грин, с.106). Ее статья "документально подтверждает" "... буквальную войну полов между патриархальным Управлением и матриархальным Лесом". Две женщины, имеющие значение в Управлении, в котором доминируют мужчины, "...более похожи на враждебные силы природы, чем на человеческих существ. Фактически, эти два персонажа приближаются к стереотипам женщины: Рита вызывает в уме отказывающую Суку-Богиню, а Алевтина предполагает поглощающую мать, желающую превратить всех людей в зависимых детей" (Грин, с.101). Грин находит, что три женщины, правящие Лесом, не просто стереотипы; они воплощают три женских архетипа девы, матери и старухи. Сам Лес, как гео-биологическая сущность, описан в терминах женского - вполне отталкивающих. Когда Перец приезжает в Лес для знакомства с ним, он обнаруживает отвратительные сточные ямы. Как указывает Грин, Стругацкие называют такую яму "маткой", и она "щенится", ее отпрыски подобны щенкам. "Клоака щенилась. На ее плоские берега нетерпеливыми судорожными толчками один за другим стали извергаться обрубки белесого, зыбко вздрагивающего теста, они беспомощно и слепо катились по земле Более того, для Грин просто показать, что "...все мужчины в романе относятся к женщинам по одному из трех нездоровых шаблонов: они могут попытаться контролировать женщин, деградируя их, как поступают менее чувствительные работники Управления (символически - Управление строит латрины на скале, возвышающейся над Лесом); они могут позволить женщинам молиться на себя, платясь душой, как делают Перец и Квентин; наконец, они могут отказываться от женщин и избегать сексуальных отношений - таково решение Кандида (единственное, которое Стругацкие одобряют)."78 Но ее анализ не объясняет, почему Стругацкие изображают борьбу индивида против тоталитарного государства в терминах неравной борьбы между мужчинами и более могущественными женщинами. Далее, появляется парадокс, когда мы осознаем реальное политическое и социальное положение женщин в Советском Союзе. "...В работе, показывающей угнетение советского общества, можно ожидать обнаружить женщин борющимися против господства мужчин... хотя много было сделано для предполагаемой свободы советских женщин, у них никогда не было такой личной или политической власти, как у мужчин" (Грин, с.106). Иными словами, феминистический подход приводит к парадоксу: показанный Стругацкими пол сил подавления противоречит, по-видимому, реальному политическому положению женщин как угнетаемого класса в Советском Союзе. Парадокс может быть разрешен, по крайней мере, частично, когда мы узнаем в образе Леса специфические политические отсылки скорее к нацистской Германии, нежели к любому угнетающему классу в Советском Союзе. В тексте присутствует значительное число указаний на конкретные аналогии между Управлением и сталинизмом, а также между Лесом и фашизмом. Поскольку указания на первое вполне очевидны и не нуждаются в приведении детальных документированных свидетельств, несколько примеров из текста помогут сделать последнее менее туманным. Когда Кандид, интеллектуал из реального мира, попавший в мир Леса, и его спутница, аборигенка Нава, в своих странствиях направляются в сердце Леса, они проводят ночь в странной деревне. Деревня похожа на "театральные декорации": ее обитатели говорят, но у них нет лиц, и произносимые ими слова кажутся полузнакомыми, словно Кандид "слышал их в предыдущей жизни". Кандид просыпается в середине ночи и узнает силуэт человека, стоящего рядом: это его бывший коллега, хирург по имени Карл Этингоф. Затем он бежит в ночь и видит "длинное диковинное строение, каких в лесу не бывает". Из этого длинного строения "раздался... громкий крик, жалкий и дикий, откровенный плач боли, так что зазвенело в ушах, так что слезы навернулись на глаза". Кандид обнаруживает себя стоящим перед этим длинным строением с его квадратной черной дверью и держащим Наву на руках. Карл, хирург, раздраженно спорит с двумя женщинами, и Кандид разбирает "полузнакомое слово "хиазма"". Этого единственного слова, с его коннотациями с хирургическим разрезом и генетической инженерией, было бы довольно для декораций этой сцены. Фантомные обитатели фантомной деревни все причитают и прощаются друг с другом перед строением, и Кандид, "потому что он был мужественный человек, потому что он знал, что такое "надо"", порывается войти с Навой в здание первым. Карл жестом отодвигает их в сторону. Они спаслись - они не были включены в список приговоренных. Они убегают далеко от деревни и, наконец, проводят остаток ночи в лесу под деревом. Когда они просыпаются следующим утром, единственным ощутимым свидетельством существования фантомной деревни является скальпель, сжимаемый Навой. Все это непонятно Кандиду, описывающему данный эпизод как "какой-то странный и страшный сон, из которого по чьему-то недосмотру вывалился скальпель". Очевидно, что воспоминания о холокосте, являющиеся частью его (и читательского) опыта на Материке, теперь только смутно присутствуют в его подсознании (у читателя такого извинения нет). Еще менее понятны Кандиду (и читателю) действия трех женщин, управляющих Лесом. Младшая - длинноногая девушка, средняя беременна (почти очевидно, не познав мужчины), и старшая, которая, как выясняется, была давно потерянной матерью Навы, настаивает, что "мужчины больше не нужны". Для лесных женщин размножение - результат полностью контролируемого партеногенеза, но до какого предела и по каким критериям... это уже вне человеческого понимания. Ничего не может и Кандид понять из эллиптических речей трех женщин, правящих Лесом: "...Очевидно, не хватает... запомни, девочка... слабые челюсти, глаза открываются не полностью... переносить наверняка не может и потому бесполезен, а может быть, даже и вреден, как и всякая ошибка... надо чистить, переменить место, а здесь все почистить..." (С.66). Отточия - часть текста. В его непосредственном контексте слова беременной женщины бессмысленны. Единственной их связью с непосредственным содержанием повествования является фантастическое существо с большими челюстями, называемое "рукоедом", которого, очевидно, мучают женщины. На смещенный смысл deja vu прямо указывают ключевые фразы: "слабые челюсти, глаза открываются не полностью... надо чистить...". Более того, фантастический, внечеловеческий Лес с его неизмеримой жестокостью связан с реальной жизнью рассмотренной выше отсылкой к нацистской Германии - в сцене в фантомной деревне (рассмотренной выше), и финальным, полуинтуитивным отрицанием Кандидом идеологии, пытающейся оправдать уничтожение расы людей по псевдонаучным мотивам: "Но, может быть, дело в терминологии, и, если бы я учился языку у женщин, все звучало бы для меня иначе: враги прогресса, зажравшиеся тупые бездельники... идеалы... великие дела... естественные законы природы... И ради этого уничтожается половина населения." (С.81). Фактически, Стругацкие отдали все аллюзии на нацистскую Германию и генетическую инженерию биологическим сверхженщинам, управляющим женским миром Леса, а не мужскому миру Управления. Это все еще проблематично: обычно, в других произведениях Стругацких, персонажи, ассоциирующиеся с фашистскими принципами, мужчины, явно отмеченные "ярлыками" в виде нордической внешности и/или немецкого имени79. Впрочем, есть исконно русский прецедент народных, реакционных, антисемитских движений, которые эксплицитно ассоциируются с "женской" стороной национального характера. Определение пола национального характера было предпринято в поэзии и философии российской дореволюционной культуры Серебряного Века, которая была преследуема конфликтом на всех уровнях духовном, социальном и политическом - между "женскими" и "мужскими" элементами российской идентификации. В обзоре романа А.Белого "Серебряный голубь", написанном Н.Бердяевым, двусмысленное отношение российской интеллигенции к коллективному духу народа, к православию и западным моделям эмпирического рационализма строго привязано к половым архетипам: "Русская интеллигенция в сущности всегда была женственна: она способна на героические подвиги, на жертвы, на отдание своей жизни, но никогда не была способна на мужественную активность, никогда не имела внутреннего упора; она отдавалась стихии, не была носителем Логоса. [...] Сам А.Белый неспособен овладеть мистической стихией России мужественным началом Логоса, он во власти женственной стихии народной, соблазнен ею и отдается ей. Чем более его соблазняет Матрена Бердяевская формулировка и "разделение по родам" вечного российского конфликта между "востоком" и "западом", между "хаосом" и "порядком" придает "сюрреалистическому" описанию Стругацкими декораций новую, более ясную перспективу. Лес описан в терминах женского архетипа: "С этой высоты лес был как пышная пятнистая пена; как огромная, на весь мир, рыхлая губка; как животное, которое затаилось когда-то в ожидании, а потом заснуло и проросло грубым мохом. Как бесформенная маска, скрывающая лицо, которого никто еще никогда не видел." ("Улитка...", С.5). Перец, интеллектуал с Материка, попавший в Управление, соблазняется лесным обещанием изначальных, мистических, народных секретов: "Зеленые горячие болота, нервные пугливые деревья, русалки, отдыхающие на воде под луной от своей таинственной деятельности в глубинах, осторожные непонятные аборигены, пустые деревни "Тебе туда нельзя, Перчик, - сказал Ким. "Наверное, - сказал Перец. - Но ведь я приехал сюда только для того, чтобы повидать его." "Зачем тебе горькие истины? - сказал Ким. - Что ты с ними будешь делать? И что ты будешь делать в лесу? Плакать о мечте, которая превратилась в судьбу? Молиться, чтобы все было не так? Или, чего доброго, возьмешься переделывать то, что есть, в то, что должно быть?" ("Улитка...", С.20). Этот лес, с его "женственными" соблазнами, языческими духами и "непонятными" обитателями деревень, является символом русского народа (в противоположность интеллигенции) par excellence. Соответственно, представитель Востока - Ким - предупреждает наивного, ориентированного на Запад русского интеллектуала, что тот не найдет ничего, кроме "горьких истин", если попытается попасть в Лес - символически поддастся популистскому убеждению, что будущее России лежит в прошлом, в "стихийной" жизни народа. Опыт Кандида (в части "Лес") подтверждает эти горькие истины: деревенские жители невежественны, охвачены предрассудками, невосприимчивы к просвещению, не говоря уже о демократических идеалах. Впрочем, они и не плохи, и обладают истинной верой. Это просто не та вера, которую интеллектуал способен разделить, или приспособить к своему, более усложненному взгляду на мир. Кандид узнает из первых рук разницу между мечтой российского интеллектуала о мировой гармонии и "судьбой" жителей деревни. Жители деревни готовы раствориться в темном, все окружающем чреве Леса, поскольку они не обладают "маскулинным" активным началом: "Идея надвигающейся гибели просто не умещалась в их головах. Гибель надвигалась слишком медленно и начали надвигаться слишком давно. Наверное, дело было в том, что гибель - понятие, связанное с мгновенностью, сиюминутностью, с какой-то катастрофой. А они не умели и не хотели обобщать, не умели и не хотели думать о мире вне их деревни. Была деревня, и был лес. Бес был сильнее, но лес всегда был и всегда будет сильнее. При чем здесь гибель? Это просто жизнь." ("Лес", С.77-78). В таком случае, Лес - в первую очередь символ того, что Бердяев идентифицирует как реакционные, мистические, сектантские тенденции, неотъемлемые от "женского" характера русского народа, и лишь частично символ нацизма. Иными словами, немецкий фашизм "русифицирован" декорациями Леса. Описание Стругацкими бюрократического Управления, пытающегося постичь Лес, также большим обязано исконной российской литературной и философской традиции, нежели Кафке. Бердяев "предсказал" в вышеприведенной статье 1910 года, что русская интеллигенция будет пытаться постичь свою фатальную привязанность к мистической народности путем направления западной "методологии, сциентизма и критицизма" против народа. Так, на русской почве марксизм мутировал в сталинизм, а методология превратилась в свою противоположность - в абсурд. Пейзаж Управления описан в терминах маскулинных архетипов - сухой, строгий, цивилизованный (городской), механический, проникающий: "Лес отсюда не был виден, но лес был. Он был всегда, хотя увидеть его можно было только с обрыва. В любом другом месте Управления его всегда что-нибудь заслоняло. Его заслоняли кремовые здания механических мастерских и четырехэтажных гаражей для личных автомобилей сотрудников. Его заслоняли скотные дворы подсобного хозяйства и белье, развешенное возле прачечной, где постоянно была сломана сушильная центрифуга. Теперь этот пейзаж узнается как знакомый прообраз пейзажа в романе "Град обреченный": сине-зеленая пустота с одной стороны, Желтая Стена - с другой, "бесконечная пустота слева и бесконечная твердь справа, понять эти две бесконечности не представляется никакой возможности". Любое число примеров из текста покажет, что разделенный пейзаж в романе "Улитка на склоне" является символическим представлением разделенной души и разделенной национальной идентификации. В последнем аспекте роман должен быть рассмотрен как часть литературного и философского наследия, особенно знакомого российским читателям.