Алексей Поликовский - Москва против Мордора Страница 29

Марш брошенных детей

4 ноября 2013 — «Русский марш». Другие пейзажи и лица. Это тоже Москва

Во главе готовых к русскому маршу колонн стоят четверо в черной униформе с высокими стягами. На верхушке древков, вознесенных в серое небо, массивные, песочного цвета, кресты. Огромные полотнища медленно переливаются на ветру. Справа бело-желто-черный имперский триколор, в центре два стяга с суровыми ликами Христа, слева стяг с лицом певца Талькова и надписью «убиенный за Россию Игорь». На стяге с ликом Христа с обратной стороны торжественным золотом сияет: «Россия превыше всего». Христос такого про Россию не говорил, этого не найти ни в Новом Завете, ни в неканонических Евангелиях, но тут это не важно.

Парня, стоящего в центре ряда со стягом Христа, зовут Дмитрий Антонов. У него румянец на щеках, черная форма, перепоясанная ремнями, сапоги и бекеша, на которой тускло сияет серебристый череп. На пряжке широкого офицерского ремня двуглавый орел. На одной стороне черной груди витиеватый знак с профилем Николая II, на другой знак с профилем Талькова. Этот парень, стоящий во главе марша, настолько живописен, что постоянно привлекает к себе телекамеры. Он монархист и точно знает, что монархия вернется в Россию. «Россия для русских… Мы против инородцев и иноверцев», — говорит он. «А башкиры и татары… что с ними делать?» — «Бог даст! Бог даст!» — обещает он, глядя на задающего вопрос с чистой, непререкаемой и детской серьезностью во взгляде.

Перед колонной, еще не начавшей движение, расставив ноги, стоят несколько дюжих, широких, как шкафы, омоновцев в серо-сизом камуфляже. Они смотрят на беснующуюся, исходящую воплем, матерящуюся, кричащую на срыв горла толпу молча и с чем-то таким в глазах… что, как ни странно, напоминает юмор. Вдруг у одного из них трещит рация: «Печора-два! По Белореченской улице проследовала группа подростков из тридцати человек…» Стрекочет в небе мой старый знакомец, полицейский вертолет. Между омоновцами и колонной, на пустом пространстве, в окружении группы товарищей, стоит националист Демушкин. Он в белоснежной рубашке, черном пиджаке под черной курткой и с широким оранжевым галстуком. Я догадываюсь, что так он соединил в своей одежде цвета имперского флага. Рыжая бородка выпирает с его подбородка вперед, а говорит он негромким, ясным, чистым голосом и картавит. Он говорит о том, что сегодня с утра ФСБ атаковала склад националистов, где они хранили подготовленные к маршу растяжки, лозунги, плакаты. «Положили на пол охрану, залили все наши транспаранты краской…» Его товарищи — все исключительно в черном — молча слушают вести с фронта.

Марш трогается. Сверху набухшее влагой, угрюмое небо русской осени, вокруг аккуратные новостройки окраинного района Люблино и зеленые поля с правильными дорожками, по которым, как в другой жизни, гуляют мамы с детьми, а с двух сторон неширокая улица сжата высокими переносными барьерами. Это загон, за него не выйти. За барьерами стоят молоденькие полицейские, а дальше, занимая всю парковку магазина «Ашан», выстроились в три ровных ряда тридцать трехосных армейских грузовиков с закрытыми кузовами. Ресторан «Тануки» на первом этаже новостройки предлагает «подарить близким частичку Японии», но и этот ресторанчик, проплывающий в пятидесяти метрах от колонн, тоже кажется расположенным на другой планете и в другой реальности. Там за окнами люди уютно едят суп мисо сиру, а тут, в облаке мата, в приступе остервенелой обиды, хватая весь мир за грудки, идут десять тысяч человек под черными и красными флагами с белым коловратом.

Кричат громко даже для марша, где тихо никто не говорит, на грани срыва голоса, раздраконивая воздух криком, рвя его в клочки, близко к истерике. Навального нет, но это не важно, потому что кто-то успешно заменяет его, крича с дикой, нагнетательной интонацией: «Мы здесь власть!» Идут мимо стоящих у барьеров, глазеющих с любопытством местных жителей разбитые на отряды колонны, и все без перерыва и устали бешено ревут о том, что они русские. «Кто мы? — Русские! Русским русская власть! Россия для русских! Отменить два-восемь-два! Русские, вперед!» И даже «Держи кровь чистой!». Это в каком смысле? В том смысле, чтобы не любить девушек других национальностей? Не влюбляться в молодых людей, не спросив у них пятую графу? А не пойти ли вам со своим расово правильным фашистским сексом куда подальше, ребята?

И как-то сама собой, с плавной очевидностью болезни, возникает то тут, то там в этих распаленных колоннах еврейская тема. «Во-первых, надо отличить, кто еврей, а кто не еврей…» — слышу я рядом с собой беседу мужчины и женщины. Вечные потуги и вечный страх русского националиста, усеянного блохами антисемитизма: вдруг не опознать, что человек еврей! Ах, что тогда будет! Затхлой скукой и скисшими огурцами веет от этих разговоров.

Черные куртки и бритые наголо головы хорошо сочетаются с черными тренировочными штанами с белыми лампасами. Такого количества высоких шнурованных черных ботинок в одном месте я еще не видел. Бритые головы, подбритые виски, хорошо выбритые борцовские шеи, кое у кого посредине бритой головы оставлена полоска волос — идет в марше брутальный прикид уличной войны, шагают мрачные мстители обделенных жизнью, ограбленных Чубайсом, загнанных в черное ничто окраин. Двое в обтягивающих черных одеждах на моих глазах схлестываются друг с другом с утробной ненавистью, словно звери. Что-то не поделили на ходу. Мегафон врывается в их конфликт, в него кричит невысокий человек в длинном плаще до пят и черной фетровой шляпе: «Кому принадлежит Россия? — Русским! (ревет колонна) — Кто мы? — Русские! (ревет еще пуще) — Русский порядок на русской земле!» — громогласно провозглашает мегафон. «С нами Бог!» — вслед за тем постановляет он за Бога и вряд ли знает, что именно эти слова были выбиты на пряжках СС.

Бедный Бог! Сколько уже сумасшедших, бесноватых, больных назначало его себе в главари и провозглашало, что он с ними. Сколько раз они уже решали за него и ошибались. Бог, орали они, с нами в колоннах крестоносцев, в рядах выжигающих альбигойскую ересь палачей, в тихих кабинетах царских бюрократов, неуклонно ведших страну к гибели, в факельных шествиях штурмовиков, в распаленных толпах кишиневского погрома. Но его там с ними никогда не было. И сейчас его тут с ними нет. Бог слинял, он больше не выносит националистов всех народов Земли, рвущих его на части, он в испуге отступил вдаль, ошарашенный этим все убыстряющимся, все нарастающим безумием, и спрятался где-то в глубине своей Вселенной от этих агрессивных матерящихся подростков, от этих взрослых мужиков с лицами невыносимой серьезности, обиженных властью, жизнью и судьбой, ограбленных бизнесом, лишенных надежды. И тогда они раз в год приходят в Люблино, сжимают кулаки и кричат: «Россия для русских! Русским — русская власть!»

А что им еще кричать? У них ничего больше нет, кроме национальности. Все остальное отняли. Профсоюза у них нет, в стране нет профсоюзов. Партии у них нет, где она, партия трудового человека? Денег у них нет, все забрал себе Абрамович. Образование им не светит, карьера — не смешите, какая карьера? И детей их Альфа-Банк учиться в Америку не пошлет. Оппозиция им отвратительна, потому что во главе ее ходят бывший министр ельцинского правительства, и модный писатель, высылающий поучительные письма из Прованса, и деятель сколковского распила, и тому подобный люд. Ну не за Собчак же им ходить и не комментаторов же «Эха Москвы» слушать? Поэтому они тут, и поэтому у них мрачные, тяжелые, угрюмые, очень недобрые лица, каких никогда не увидишь на Болотной, но которых так много под дождем между станциями метро «Люблино» и «Братиславская».

Это свирепость людей, выброшенных из жизни, как выбрасывают мусор, свирепость людей, проводящих свои дни в изматывающем труде без шанса заработать и оставить хоть что-нибудь детям, это свирепость людей, которые знают, что их обворовали внаглую, отобрав страну и стырив жизнь. И когда они кричат вечный лозунг протеста «Путин вор!», то Путин для них собирательное понятие всех тех подлых и мерзких людей и сил, которые отняли у них что-то, что они вряд ли могут выразить словами в беспросветной тьме своей жизни. «Долой, долой чекистский строй!» — раздается тогда молодой голос, и этот крик подхватывают сотни голосов. Под красными флагами с нарисованной на них гранатой идут люди из партии «Другая Россия» с красной же растяжкой, на которой написан лозунг ясный и простой, как пень: «Отобрать и поделить!» «Рабочий, рабочий, убей капиталиста!» — негромко приговаривают и поют эти люди под дождем, словно согревая себя немудреной песенкой городской герильи.

Я знаю, что мат в прессе запрещен, да я и без законодательных запретов вполне обходился без мата. Но тут, на этом марше и в этом тексте, мат естествен и необходим, как точное выражение ненависти и того фронтового сознания, с которыми живут тысячи тысяч жителей окраин с окнами на овощебазу. Этот мат необходим, чтобы выразить страх, который охватывает московского водилу, когда на него из черной BMW вываливаются слегка небритые джигиты с битами и ножами. Правда, и на «Русском марше» нашлись люди, которые выразили это культурными словами на аккуратном плакате: «У преступности есть национальность!» — но остальные их не поддержали. Остальные кричали с какой-то зловредной и даже радостной ненавистью: «Е…. Кавказ!», а потом всю дорогу по узкой улице между двумя цепочками полиции распевали самодельный гимн: «А ну-ка, а ну-ка у……. отсюда! Россия для русских, Москва для москвичей!» И странным образом в этой толпе, явно не отличающейся любовью к книге, я вдруг увидел на поднятом плакате лицо генерала Ермолова и его знаменитые, расширяющиеся книзу бакенбарды.