Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6488 ( № 46 2014) Страница 29

Так и осталась с той поры на боку рана от наскока воробья, да такая глубокая, что обнажила её жёлтую косточку.

Ей с высокой ветви хорошо было лицезреть цветение этой улочки-сквера, которая упиралась в головной арык. Многие деревья здесь, у арыка, посадил ещё в прошлом веке писатель, чей дом-музей находился недалеко от её дерева, на той стороне этой самой улочки. Об этом она услышала однажды вечером из беседы двух старушек, уютно расположившихся на балконе, рядом с той самой высокой веткой, с которой и свисала она, скрываясь в листве, вишенка.

Сирень, китайская и белая, бордовая и фиолетовая, акация, местная и заморская, каштаны и берёзы, ель и туя, клён и тополь, яблоня и груша – всё это образовывало смешанную аллею, где на скамейках целовалась молодёжь и отдыхали пенсионеры, да молодые мамаши вывозили на колясках своих чад и катали их от арыка до фонтана, радуясь и наслаждаясь ночной прохладой южного города, прильнувшего к подножью синих и белоснежных гор.

И вишенка радовалась всему, что её окружало на этой высокой ветке. Гусеница медленно выползала к листу, белая бабочка в пятнышках, чуть шевеля усиками, порхала в час знойного полдня, божья коровка была почти незаметна среди поздних ягод, но и её замечала вишенка, чуть выглядывая из-под листочка-лепесточка.

А затем стали исчезать эти малые листочки с ветвей. Они вначале желтели и наряду с другими красками осени опадали с деревьев, покрывая своим разноцветным шуршащим ковром дорожку, что пролегала вдоль арыка. Арык также принимал эти ниспадающие в медленном кружении листья – красные, жёлтые, оранжевые, бурые и ещё пока зелёные. И уносил под своё спокойное журчание куда-то за соседнюю улицу, за следующий квартал, за городскую окраину. Некоторые листья прибивало течением арыка к каменным выступам. Там они и замирали до прихода дворника.

А затем пошли долгие дожди.

И вот однажды выпал снег.

Снег плыл вертикально, в тишайшем безветрии. Вишенка, которая всё ещё оставалась на верхней ветке, но уже одна, без листвы, даже без того самого листочка-лепесточка, который прикрывал её существование на ветке, вишенка слышала звук падающих снежинок. И под этот божественный звук она уснула, только в её полураскрытой косточке продолжала биться тяга к жизни. Быть может, потому она и продолжала прозябать в ночные морозы, но не отмирала на этой самой ветке, которая так же, как вишенка, была без листвы и чернела своей кривизной среди выпавшего снега. Ветвь и вишенку связывала между собой не только плодоножка, но нечто большее, невидимая внешнему миру нить, сплетённая из памяти прошлой жизни, когда и ветвь, и вишенка в лиственном уборе и одеянии наслаждались всем тем, что сейчас подвергалось неминуемому забвению.

Вся она сморщилась, из когда-то спело-красной вишенки превратилась в тёмно-коричневую старуху-уро­дину с отклёванным боком, но она всё ещё помнила весну былого цветения.

Вишенка всё чаще и чаще уходила в себя, находясь одна на верхней ветке. Правда, однажды она очнулась, когда что-то чёрное и каркающее опустилось на родную ей ветвь и чуть не стряхнуло её, вишенку, вместе со снегом на ледяной наст.

Это была ворона.

От ужаса и страха она сама чуть не сорвалась вместе с плодоножкой, но родная и добрая ветвь удержала её, слегка наклонившись, упрятала её в горсть снега, застрявшего между стволом и ветвью.

А по весне, когда всё вновь расцвело, когда набухли почками и очнулись от зимней спячки ветви и дорожка у весело журчащего арыка вновь покрывалась белыми и розоватыми лепестками цветов черешни, яблонь и шелковицы, а её взрастившая ветвь только начинала наполняться соками жизни и будущего цветения, завязь новой плодоножки и новой будущей вишенки в одно мгновение вытолкнула её с ветви прошлой жизни, и вишенка, скользя по другим ветвям и стволу, скатилась на ту самую дорожку у арыка, где белели опавшие цветные лепестки с фруктовых и ягодных деревьев этого просторного двора.

И посреди этих лепестков, на дорожке у журчащего арыка, смутно слыша приближающееся шуршание метлы дворника, покоилась она, вишенка, дряхлая и прошлогодняя, вопреки всему вновь увидевшая весну и почти пережившая цветение былой своей жизни.

Песочные часы

Песочные часы мерной струйкой несут сквозь воронку судьбы песчинки земного бытия.

Между песчаными холмами событий кое-где белеют потрескавшиеся от засухи души солончаки и такыры нашего времени.

Заросли саксаула тянут свои пятипалые кисти к небу, чьи края смыкаются с горизонтом песка, там, где должно быть море.

Кустики верблюжьей колючки, подгоняемые песчаным ветром, уносят в своих шарах смысл жизни, уносят к видимо-невидимому морю.

Мираж мечты влечёт варана, чьи бугристые кольца туловища и чешуйчатая поверхность спины вобрали в себя образы от ящера древности до крокодила современности.

– К морю! – разинул до ушей пасть, выбрасывая раздвоенный на конце язык, варан и вновь двинулся в сторону поющего и манящего бархана.

Песочные часы мерной струйкой несут сквозь воронку судьбы песчинки земного бытия, вновь и вновь отдаляя за горизонт древний путь к призрачному, желанному морю.

Жалгыз агаш

После перевала дорога расширялась и не петляла, а прямой серой лентой тянулась к долине. Вот уже много веков она верно служила людям. Конь, устав в высоких травах предгорья, выходил на неё и отдыхал, и копыта, влажные от росы, мерно отстукивали степную мелодию – цок, цок, цок... Затерявшийся путник, найдя дорогу, не сворачивал в сторону, а шёл прямо, зная, что она приведёт к человеческому жилью. О возрасте этой дороги напоминали встречающиеся иногда каменные изваяния – балбалы – да древние мазары, пережившие не одну легенду о себе. Из ущелья подул сквозной холодный ветер. Старый чабан оглянулся. Отара уже разбрелась поперёк дороги и мерной волной катила в сторону зимних кошар. Старик опустил поводья, и конь, почувствовав свободу, изредка вздрагивая и чуть наклонив голову, сбавил шаг. Пёс Акдаул, резвясь, забегал вперёд и затем, пропуская овец, поджидал молчаливого хозяина. Вечер опустил чёрные крылья на холмы. Свет заходящего солнца слегка окрасил хребты гор, которые вторгались в пространство закатного неба. Пахло осенью. Земля после щедрого жаркого лета незаметно погружалась в сон. В порыжелой траве ещё взлетали одинокие стайки птиц. В нескольких шагах от дороги шумела горная речка, но шум её был менее беспокойным, не так неистов, как в горах, где она порождала эхо в глубинах ущелья.

Вдали показался Жалгыз Агаш, что означает Одинокое Дерево. Старик свернул отару к речке, чтобы дать ей отдохнуть после утомительного горного перегона, и серая лавина овец, поднимая пыль, устремилась к прохладной воде. Чабан отвёл коня к речке, а сам прилёг у подножья дерева, чувствуя под собой слегка выступающие из земли корни. Берёза взглянула на старика множеством ветвей, как бы вопрошая: «Что, старый Дос, устал?.. Опять гонишь отару на зимовку. Вижу, нагуляли твои овцы вес. Это хорошо. Значит, быть достатку. Что же ты молчишь? Ведь с последней встречи прошло много времени. Тогда, по весне, ты был весел. Да и вся земля радовалась пробуждению. И корни мои впитали свежие силы, и ветви мои налились соком, и крона моя была полна весеннего гула. И чуяла я корнями, как сейчас, тяжесть твоей спины. Что же ты молчишь, старый Дос?.. Расскажи, как живут мои сёстры и братья там, в горах. Ведь ты же человек, Дос. Ты можешь удаляться и приближаться ко мне, знать, что делается на белом свете. Расскажи, жива ли мать моя, чей стройный ствол я никогда не видела и чьё семя давным-давно занесло ветром сюда, в долину, где, куда ни взглянешь, – не видать моих собратьев, лишь сквозь синюю дымку в полдень я вижу их смутные очертания на вершинах родных гор да чую корнями, как пьют они ледниковую воду. Река об этом мне шепчет ночами. Так почему же молчишь, старый Дос? Ведь ты же человек. Тебе дано счастье двигаться, а я пригвождена ураганом к долине. Мне никогда не подняться в горы. Скажи, ты поведал им о моей судьбе? Не молчи. Шум листьев не заглушит твои слова, ибо их почти не осталось в моих ветвях...»

Старик молча гладил ладонью шершавую кору ствола, будто бы зная, о чём шумит, качая ветвями, эта старая берёза, о чём скрипит её ствол. Казалось, что он сейчас ответит ей: «Там, на высоте перевала, где шум реки заглушает шелест листьев, там, склонившись над ущельем, стоит твоя мать. Она и не знает о твоём существовании. Так почему ты скорбишь, берёза? Ты родилась здесь. Нам, людям, ты тем и дорога, что одинока и единственная на всю долину. Да, много их там, наверху, целые горные леса, но нет в них отдельного лика, есть лишь облик, название которому – деревья. А ты родилась здесь, и эта долина – твоя родина...»

Но молчал старый чабан Дос. Небо уже почернело, и лохматые звёзды рассыпались по нему. Дыхание овец слилось с той неповторимой тишиной, какая бывает в степи лишь в тёмные осенние ночи. Молчал старый человек. И склоняла над ним тонкие ветви берёза. Дос почувствовал озноб в пояснице. Это ночной холодок выходил на поверхность земли. Боясь ломоты в костях, чабан встал и, крикнув Акдаула, начал поднимать отару.