Газета Завтра Газета - Газета Завтра 345 (28 2000) Страница 29

Благополучно избегнул встречи с соседями.

СОЛНЦЕ ПЕКЛО ЕЩЕ СИЛЬНО . По этой причине пенсионерская скамейка пустовала. Это обрадовало его. Он быстро пошагал через двор к мусорным контейнерам, бросил топор в бак, и пугаясь открытого места, почти бегом убрался со двора.

Ноги ослабли, как в приступе ангины, которой он часто болел. Он не понимал, куда шагает. Чувствовал в себе страшный беспорядок. Умом старался прицепиться к чему-нибудь и не мог. Ему нужно было сесть, отдохнуть, но нигде не встречалось свободной скамейки. На Литейном он влез в трамвай, сел у окна и поник головой, закрыл глаза, сжимая в руке плейер той же хваткой, что недавно топор. Рука еще хранила в себе импульсы замахов и ударов по человеческому телу. Сердце билось надрывно, предынфарктно. Сил и сознания у него хватало лишь на то, чтобы не свалиться в проход, под ноги пассажирам.

Так и ездил на трамвае больше часа, прежде чем зеленоватая бледность оживилась здоровым цветом. Он открыл глаза и будто выйдя из глубокого сна, поглядел в окно. Не сразу определил, где он. Мелькали какие-то старинные дома, переехали через канал по мосту. Трамвай остановился напротив бульварного кафе.

Под зонтиками на тротуаре стояло с десяток пластмассовых столиков. Он вскочил с места и, не чуя ног под собой, расталкивая людей, вывалился на улицу. Наконец он нашел в себе теперешнем что-то общее с бывшим. Кафе. Пиво. Музыка в динамиках. Дорожа этой зацепкой за жизнь, он стал лихорадочно искать того, кто бы купил плейэр. Бармен согласился. Сошлись на двух банках пива. Влажный, в испарине его ладони плейер нырнул под прилавок, а он сел под зонтик. Остуженные банки подморозили его, он будто закоченел. Глотка, гортань, желудок отвергали даже мысль о питии и еде. Сопротивлялись, сжимались. Он стал икать и трястись в ознобе. Страшно было дотронуться до запотелых банок. Единственное желание было — согреться.

Он встал и вышел под пекло. Зябко съежился, сунул руки в карманы шорт и побрел вдоль трамвайных путей. Его встряхивала икота, била дрожь. Все силы уходили на борьбу с этими конвульсиями. Через некоторое время он согрелся и решил идти "домой".

Издалека, из подворотни из-под кленов он долго всматривался в окна своей квартиры, и ему вдруг показалось, что там кто-то движется. Он испугался и побежал неведомо куда. Город отторгал его. Выдавливал из себя. На последних силах он добрался к вокзалу и сел в электричку на Ольгино.

Напротив него устроились две девушки — он даже не глянул на них. Презрительно поухмылявшись, они раскрыли плитки шоколада и стали есть. Ему пришлось выскочить в тамбур. Там курили. Удушье подступило к горлу. Он кинулся в следующий вагон, сел у открытого окна на обдуве и задремал — обессиленный, полуживой.

Платформа Ольгино была на километр дальше дачного поселка. Электричка подрезала домики. Он увидел на участке мать, копавшуюся на огороде с сечкой в руке. Она распрямилась и скользнула взглядом по окнам вагонов — поджидала его, ужин был сготовлен. Он инстинктивно отдернулся от окна, спрятался в простенке, хотя она никак бы не смогла разглядеть лицо на такой скорости.

Отношения между ним и матерью были законсервированы еще в младенчестве, когда неожиданно умер отец, как бы стремительно постарел в болезни и ушел. Мать в ужасе от потери бросилась на борьбу со временем, всячески тормозила взросление сына, который так же мог уйти от нее — к другой женщине или в бродяги. Она за всех друзей-товарищей старалась быть у него. Потому и сегодня он признался ей легко. Она никогда не наказывала его за проступки. Не выработала страха.

— Мамуля, вызови психушку, — сказал он. — Скорую помощь вызови, мамуля. В психушку меня сдай. Я тетю Таню убил и Полину Феодосьевну тоже. Скорее, мамуля. Иди, звони. Психушку вызови. Скажи, он в помешательстве. Ненормальное поведение, скажи.

— Ты и вправду бредишь, Валечка? Что ты такое тут мне говоришь? Да ты в своем уме? Говоришь, тетю Таню убил?

— И Полину Феодосьевну, мамулечка. Звони в скорую. Вызови врачей. Я их топором, мамулечка. Сначала тетю Таню, а потом Полину Феодосьевну.

— Зачем же ты это, Валечка?

— А заколебали они меня, мама!

— Хорошо, хорошо, Валюшка. Успокойся. Побегу на станцию, позвоню. Ты успокойся. Я сейчас.

Она приняла его слова за бред, горячечные речи — за безумство. По шпалам побежала к платформе, попросила у кассирши воспользоваться телефоном. Только на обратном пути до дачи набралась она сил впрямую допустить до рассудка его слова. "Я их топором, мамуля". Сказалась закалка множества переживаний — от мелких пакостей сына, жалоб соседей, учителей. Принес бы такую весть добрый работящий юноша, третьим трупом легла бы тогда мать, убедившись, поверив в то, что он сказал. А к рубцам на сердце Веры Васильевны лишь добавился еще один, несомненно, самый глубокий, но пока что не смертельный рубец... Она спешила одолеть обратный путь от станции к даче, чтобы сыночек в таком тяжелом состоянии поменьше оставался один. Спешила утешить, еще не зная как, еще слов не подобрав. Тоже под удар топора спешила — окончательно увериться в том, что он сказал правду... Думала, вдруг "они" еще живы, только ранены и готова была лететь в Питер, в квартиру, на помощь несчастным женщинам.

Вбежав в дом, она увидела сына распластанным на полу. Пальцы были сжаты в кулаки, а голова медленно, рывками перекатывалась с боку на бок. Мать упала на колени перед ним, схватила его голову обеими руками и сжала. Он продолжал дергать головой, мычал, сухие рыдания сотрясали его, а вместе и Веру Васильевну.

— Ничего, Валюшка. Ничего! — твердила она.

За те полтора часа, что ехала до Ольгино машина "Скорой помощи", ей удалось успокоить его. Она даже смогла усадить его в старое, изношенное кресло и напоила водой. Он заговорил и сказал:

— Полину Феодосьевну жалко.

Потом долго сидел молча, будто глубоко задумавшись, и прибавил, слегка оживившись и опять немного отпив из кружки:

— А тетю Таню — ни капельки.

Когда психиатр и два санитара застучали каблуками по хлипким ступеням веранды, он опять бросился на пол — на этот раз показно, и наметанному глазу врача нетрудно было разглядеть притворство... Намеренно они вели себя так, будто имели дело с настоящим сумасшедшим.

Как бы по следу сына помчалась в город мать. Проделала путь в обратном порядке — на электричке, на трамвае. Вот она, семнадцатая квартира. Толкнула дверь рукой — не поддалась. Открыла ключом и сразу захлопнула за собой, услыхав вой собаки в комнате соседок.

Мертвые женщины лежали в кровяных лужах. Они привлекли ее внимание лишь настолько, насколько требовалось убедиться, что они мертвы. Прижавшись спиной к стене, боком, чтобы не наступить в липкую жижу, Вера Васильевна пробралась до их комнаты и заглянула. Старая болонка выглядывала из-под кровати, и увидав живую душу, прекратила вой, принялась скулить, просить о помощи. Ужас, боль, тоска слышались в голосе животного.

Силы были на исходе. От запаха парного мяса мутило. Несколько мух уже снялись с разрубленного черепа тети Тани, когда Вера Васильевна пробиралась вдоль стены к телефону. Она села прежде чем набрать номер. Дождалась наряд милиции, сидя на ступеньке лестничной площадки.

Лейтенант-оперативник пригласил ее для допроса в квартиру, но на этот раз она не смогла туда войти. Молодой милиционер под руку отвел ее в машину. Сам сел рядом на заднем сиденьи, и, пристроив планшетку на колене, стал писать первый протокол. Она лгала недолго. Все рассказала начистоту.

Ночевала она в камере как подозреваемая. А утром ее отпустили, сказав, что сын во всем признался.

Когда она вернулась в квартиру, то останков соседок там уже не было. Собаки — тоже. Она налила воды в ведро и принялась скрести, замывать кровь на линолеуме.

ОСЕНЬЮ В СУДЕ , в последнем слове Валентин Дорин сказал: “Я прожил восемнадцать лет. Смысла жизни я не понял. И жизни не видел. Теперь мне дали двадцать лет. И мне жизни уже никогда не увидеть. Жалею, что когда резал себе вены, не довел дело до конца. Теперь я вершить самосуд над собой не могу из религиозных соображений. Но и жить не могу. Потому прошу вас помочь мне и приговорить к высшей мере”.

Он стоял за решеткой в тюремной робе, бледный, наголо стриженный. Было понятно, почему в школе его дразнили Уханом. Большие и розовые были у него уши, почти прозрачные.

В заключение автор благодарит читателей "Завтра", которые выразили желание по почте приобрести его новую книгу "Свобода, говоришь?" Вынужден просить присылать за книгу не 50, а 5 (пять) рублей, не считая, как решили многие, это опечаткой. Книга издана не на коммерческой основе.