Книжка-подушка - Александр Павлович Тимофеевский Страница 29

шампанского и хотел предложить здоровье Пушкина: я остановил его и шепнул ему довольно громко: здоровье В. А. Жуковского: и за здоровье Жуковского усердно и добродушно было пито, потом уже здоровье Пушкина!М. Е. Лобанов. Обед у Смирдина (19 февраля 1832)Где проспектов параллелиМеж похожих так аллей,В поле Марсовом в апрелеВместе с бабушкой моей,В поле Марсовом на волеЯ верчу свое серсо,Я отважный рыцарь, воин,И – упало колесо.Сердце сжалось, сон, усталость,Тук-тук-тук… и станет стыть.Что останется, осталось,Что извечно, будет быть:Черный твой квадрат, Малевич,Остальное все на слом,Летний сад, Иван Андреич,Третье место за столом.13.09.201324 сентября

Письмо Толоконниковой про сегодняшний мордовский лагерь, который такой же, как три четверти века назад, словно сошедший со страниц «Крутого маршрута», это, конечно, мощнейший удар под дых. Все Надежда расставила по местам. Мы тут стенаем, мы тут страдаем – выставку запретили, фильм не дают снять, нечем дышать, православный талибан вцепился в горло – это ли не Апокалипсис? Нет, мои дорогие, это солнечная воздушная прогулка, зонтики и шляпы, вечный карнавал, отплытие на остров Цитеру.

24 сентября

В продолжение темы Юпитера и Ганимеда. Я сегодня перебрал в компьютере множество картинок на этот сюжет, и все, доложу я вам, прекрасные. И Джулио Романо, и Корреджо, и Рубенс. И везде парящий брутальный орел, и везде Ганимед – сладкий, сладостный и сладчайший. И посреди всего этого тупая мохнатая птица впилась в младенца, кричащего и писающего от ужаса, – панк Рембрандт пришел оттоптаться на священной солее. Очень свободный был жест. И очень шокирующий. Ничего, кроме восхищения и благодарности, мы сегодня к нему не испытываем.

Только не надо мне говорить, что Pussy Riot не Рембрандт, а искусство не вера. Я помню об этом, спасибо. Но хорошо бы к тому же помнить, что свобода всегда шокирует. Независимо от темы, независимо от места, времени и образа действия, независимо от глубины автора – глубина зрителя одинаковая. Эта величина неизменна.

25 сентября

О. Кураев, комментируя сегодня реакцию православных на письмо Толоконниковой, пишет у себя в ЖЖ: «Странная озлобленность вроде бы христиан в комментах вокруг письма из колонии. Письмо ведь не об особых страданиях автора, а о мучениях тысяч заключенных женщин. Человек кричит о боли и унижении. В ответ вроде бы христиане говорят, что наши лагеря – лучшие лагеря в мире и что страдать там положено. Вновь скажу: вспомните диалог доктора Гааза и митрополита Филарета именно на эту тему… И еще после этого письма мне было бы интересно спросить жен гг. полицейских: каково им гладить и чистить мундиры своих мужей, пошитых руками плачущих и униженных рабынь?»

О. Кураев не приводит в этом посте диалога доктора Гааза и митрополита Филарета – наверное, потому, что пересказывал его недавно и считает пересказ ненадобным, мол, его и так все помнят. У меня нет такой уверенности.

Федор Петрович Гааз – святой доктор XIX века, посвятивший свою жизнь облегчению тяжкой участи заключенных. Кони, написавший о нем очерк, свидетельствует, что он ходил по своей комнате в кандалах, желая удостовериться, что испытывает человек после восьми часов этапа, двенадцати часов этапа и так далее. Он хотел все знать про муки, чтобы, не дай бог, их не приуменьшить и сделать слишком мало для страдальцев. Он сделал для них много, даже чрезвычайно много вопреки и светской, и духовной власти. Диалог доктора Гааза с митрополитом Филаретом в книге Кони выглядит так:

«Филарету наскучили постоянные и, быть может, не всегда строго проверенные, но вполне понятные ходатайства Гааза о предстательстве комитета за „невинно осужденных“ арестантов. „Вы все говорите, Федор Петрович, – сказал Филарет, – о невинно осужденных… Таких нет. Если человек подвергнут каре – значит, есть за ним вина“… Вспыльчивый и сангвинический Гааз вскочил со своего места. „Да вы о Христе позабыли, владыко!“ – вскричал он, указывая тем и на черствость подобного заявления в устах архипастыря, и на евангельское событие – осуждение невинного. Все смутились и замерли на месте: таких вещей Филарету, стоявшему в исключительно влиятельном положении, никогда еще и никто не дерзал говорить. Но глубина ума Филарета была равносильна сердечной глубине Гааза. Он поник головой и замолчал, а затем, после нескольких минут томительной тишины встал и, сказав: „Нет, Федор Петрович! Когда я произнес мои поспешные слова, не я о Христе позабыл, – Христос меня позабыл!..“ – благословил всех и вышел».

«Христос меня позабыл!». Кто из нынешних иерархов так скажет, да хотя бы назовет свои слова поспешными?

4 октября

Невозможно читать всю ту агрессивную чушь, которую нынче принято писать про 4 октября. Скажу об этом хотя бы пару слов. Указ Ельцина № 1400 о разгоне Верховного совета – один из самых правильных в постсоветской истории. Это была палата мордов еще хуже нынешней Думы. Оплакивать там некого и нечего. Делать из Хасбулатова и Руцкого столпов парламентаризма и демократии – крайне нелепая идея. Нарушил Ельцин Конституцию или не нарушил, мне было совершенно все равно и тогда, и сейчас. Против Макашова, Баркашова и пр. бандитов и уголовников надо защищаться любыми доступными способами. У генерала Корнилова в 1917 году это не вышло, у Ельцина в 1993 получилось и, слава богу. Несомненно, что именно тогда родился кровавый кремлевский режим, но и он лучше Москвы 3 октября, даже при том, что, как Иван не помнящий родства, все время плюет в собственную колыбель. Либеральная интеллигенция была тогда такой же, как в 1917 году, и такой же, как сегодня – шумной и малость бессмысленной, говорила и делала разные глупости. Как барыня в каракулях, она поскользнулась и – бац! – растянулась. Но ни тогда, ни сейчас не хотелось тыкать в нее пальцем и говорить «гы!». В конце концов, барыня в каракулях – самый человекообразный персонаж поэмы Блока «Двенадцать». Лучше там никого нет.

5 октября

Художника Илью Трушевского называли надеждой современного искусства. Сейчас он сидит за изнасилование, при этом по-прежнему занимается творчеством, и работы его представлены на различных выставках. Colta предложила широкой художественной общественности высказаться. Художественная общественность решила еще раз осудить Трушевского, уже приговоренного судом к сроку.

Если не считать Марата Гельмана и буквально двух-трех миролюбивых голосов, общественность образовала стройный хор людоедов. Ярче всех, разумеется, выступила Екатерина Деготь, которая считает, что «за сексизм институции и отдельных граждан нужно заносить в свой ментальный черный список точно так же, как и за расистские высказывания». И ее отношение к Трушевскому, когда он выйдет на свободу, будет зависеть от того, «как он поведет себя публично после своей отсидки: такая вещь, как искреннее раскаяние, вообще-то существует, так что я буду судить по тому, что я услышу или прочитаю». Вам это ничего не напоминает? Ведь это в чистом виде отец Чаплин и др. фарисейские отцы, требующие раскаяния