Лев Пирогов - Хочу быть бедным (сборник) Страница 3

Если возможностей несколько, наступает инфляция возможностей. Различные возможности взаимно обесценивают друг друга. Покупательница, мучимая выбором между «полосочкой» и «горошком», как правило, колеблется не потому, что оба одинаково хороши, а потому, что «оба хуже»: наличие «полосочки» подтачивает ценность «горошка» и наоборот. Наступает инфляция. Как часто подобные покупательницы покидают магазин, вовсе не совершив покупки! Необходимость выбора подменяет и в конце концов отменяет необходимость поступка.

Так почему же пропаганда демократического общественного устройства построена именно на фетишизации «права выбора»?

Потому что демократия заведомо устраняет своих субъектов от действия.

Скажем, от любого не санкционированного властью «народовластия».

«О хорошем государстве гражданин вспоминает два раза в год – когда участвует в выборах и когда платит налоги». В остальное время о государстве пекутся особые люди – специалисты. А разве можно выбрать специалиста?

Станете ли вы писателем от того, что вас «выбрали в писатели»? Если лучшего писателя выбирать «всеобщим свободным голосованием», таковым сегодня станет Дарья Донцова.

Дарья Донцова – демократически избранный лучший русский писатель.

Если солдаты станут выбирать командира, они наверняка выберут такого, который не велит наступать. Если президентские выборы станут действительно всеобщими, равными и свободными, выберут того, кто пообещает продавать водку по пять копеек ведро, и никаким просвещением, никакой эволюцией этого социального закона не перешибёшь.

Умиляет запредельное количество «голосований», проводящихся ныне повсюду по самым ничтожным поводам. «Звоните в студию: вы за то, что Солнце взорвётся, или за то, что оно потухнет?» Судьба Солнца в наших руках, товарищи. Поднажмём немножко – ихние напирают.

Для демократии кретинов нужно побольше. Не случайно она идёт рука об руку с масс-культурой. Где «приверженность демократии», там обязательно кино про Эмманюэль и фаст-фуд. И наоборот, куда пробралась Эмманюэль, там жди приверженности. Однажды слышал, как некий белорусский «оппозиционер» стращает российских поклонников батьки Лукашенко тем, что в Минске мало «Макдоналдсов».

Искренняя приверженность принципам демократии всё больше становится уделом людей недалёких. Но демократии это не угрожает – напротив, она сама для себя производит недалёких людей в необходимых количествах.

Не зарастёт народная тропа.

Ваши «кола» и четыре картошки.

Касса свободна.

На третье в ночь, говорите?

Когда я стану президентом, всюду будет Зима.

Зимой хорошо. Можно пить «Нескафе» из специальной кружки за отсутствующих здесь, на полярной зимовке, дам. А можно, завозившись до гусиных лап в синеве сумерек… Да что говорить.

Итак, Зима! Как много в этом звуке! На третье в ночь! Куртины и забор! Протарабанив пятками по остывшим за ночь половицам, Татьяна прилипла носом к заметённому в ночь на третье окошечку. А там куртины! А там забор! Стекло аккуратно обнесено снегом, и в середине – круглый иллюминатор, в который, как космонавт-исследователь, зрит заинтересованная Татьяна в лунную даль Зимы. А няня, добрая няня, уже готовит скафандр: колготки, шерстяные носки, рейтузы, синий с белым узором свитер, варежки на резинке… И шарф – обязательно узелком назад! Чтобы упакованная по всей форме Татьяна и впрямь почувствовала себя Гагариным, осторожно ступающим непривычно округлой и шаткой скорлупой валенок в податливую нетвердь Зимы…

Некоторые идиоты боятся быть президентами, а я не боюсь. У меня даже есть список неотложных мер: что нужно запретить, когда я стану президентом, чтобы наступила Зима. Только я постоянно забываю те меры, которые уже придумал, а поэтому буду их теперь здесь записывать. Итак. Первая мера в области культуры – запретить телесериалы. Представили? Уже чуточку лучше, не правда ли? Вот вы сейчас сидите, подыхаете в своем офисном рабстве, тщетно выворачиваете наизнанку кишки (все равно ничего нового), предаёте память отцов и дедов, топчете будущее своих детей, лижете волосатую оконечность начальника, а в душе светлой ниточкой оргазма бьётся, стучит: «Здесь, сейчас, в этот вот самый миг, по всему огромному телевизору не идёт ни одного проклятого сериала! Спасибо президенту Льву Васильевичу!»

А теперь позвольте обратиться к дорогим женщинам.

Уважаемые стервы и дуры! Я бесконечно уважаю ваши права смотреть передачу «Пять вечеров с Анастасией Заворотнюк». Но ходить по лесопарковым зонам на лыжах (а когда я стану президентом, всё время будет Зима) и потом, раскрасневшись, разрумянившись, розовощёко варить мужу наваристый борщ, напевая арии из классических опер (которые, когда я стану президентом, непрестанно будут передавать по радио), вам понравится гораздо больше! А муж придет со своей полезной, нужной людям работы, подарит вам духи «Красная Москва» и коробку конфет «Незнакомка» кисти И. Н. Крамского, посвятит стихи, сердце волноваться заставит, намнёт борща – и ну вас любить! Разве не хорошо? Спасибо президенту Льву Васильевичу!..

Ну и вообще – куча первостепенных мер.

Плач по тоталитаризму

Больше всего на свете я хочу быть продавцом газет где-нибудь в старом, можно не цветном, но очень советском фильме. Когда троллейбусы на улице были круглозадыми, а деревья большими, и люди, уткнувшись в пахнущие свежим свинцом страницы, неспешно растекались по бульварам, по лавочкам. Лавочки все удобные, с округлыми, как у троллейбусов, спинками, и возле каждой урна и милиционер в белой, аккуратно расправленной под ремнём, гимнастёрке. Всем улыбается и отдаёт честь. У него такая работа.

Я хочу, чтобы моя жена трудилась маркировщицей колбасных оболочек в чистом-пречистом, как лаборатория, колбасном цехе. В красивом белом халате и волшебно вздыбленном колпаке. Чтобы она выглядывала мне навстречу в окно и смеялась. Чтобы мы гуляли с ней в Нескучном саду и удивлялись, какими памятниками архитектуры владели всякие эксплуататоры в окружении цветущих акаций. И осенью бы гуляли, и я пинал бы выходными штиблетами колючие зелёные солнышки осыпавшихся каштанов, а она бы ворчала и нестрашно сердилась.

И зимой. Бразды пушистые взрывая, как нож по кромке каравая. Прийти с какой-нибудь многотрудной работы, от которой разливаются по жилам огромной страны сталь и чугун (шут с ними, с газетами), обшаркать валенки тощим веником, основательно потопать ими по обледенелым доскам крыльца, войти в сени. С любопытством втягивая носом домашние запахи, пробормотать:

– Ух, сегодня и подморозило! Градусов тридцать, не меньше… Что труба – не замёрзла? – и заботливо, по-хозяйски проверить барашек водопроводного крана.

– Я там тёплой налила в умывальник! – предупреждаешь ты, и я незаметно ухмыляюсь в усы: и не замёрзла, и налила, и обед готов – всё как надо, всё как и должно быть.

– Что сегодня за праздник? – пытаюсь шутить, входя в комнату и примечая орлиным взором: и чугунок на припечке, и солёные огурцы с бурыми зонтиками укропа, и даже – во как живём! – лафитничек с нетерпеливой испариной на боку.

Запускаю пальцы в нагрудный карман толстовки и через специальную прореху в измятой пачке выуживаю заветную беломорину. Подношу к лицу, разминая, и с удовольствием потихоньку нюхаю.

– Витя!.. Курить?! – всплескиваешь руками ты.

Смущённо насупившись, прячу папиросу в карман:

– Да не, это я так…

И мы садимся обедать.

Несказанно хорошо у нас дома!

– Знаешь, – говорю я, размешивая сметану в борще, – завтра третью линию запускаем в экспериментальном.

– Да как же? – изумляешься ты. – Раньше на квартал? Витенька, не опасно ли?

– Хе-хе, – тянусь я за перечницей, – Дмитренко ручается головой…

– Чьей головой, Витя?

Даже ложку в сторону отложила – так встревожена.

Я тоже мрачнею, стараюсь говорить твёрже:

– А голова, Нинок, у нас общая. Не в частной лавочке, понимаешь…

И уже помягче, поласковее:

– Не переживай, всё будет как надо. Как и должно быть.

Почему иногда кажется, что в неблагоприятных социальных условиях (тоталитаризм, производственная гимнастика, водка по три шестьдесят две) искусство для народа получается замечательным, а в благоприятных – не очень? Думается, всё просто. При тоталитаризме человек обладает куда большей внутренней свободой (ну или назовём это «равновесием»), чем в самом распрекрасном обществе равных возможностей.

Говорят, тоталитаризм регламентирует частную жизнь – ничего подобного. Он регламентирует и отъединяет от человека жизнь общественную. А в свободное от общественной жизни время делай что хочешь – хоть лети в Ленинград пьяненьким. Всё равно живёшь себе, живёшь, а потом умрёшь, и когда всё у всех вокруг одинаково, вплоть до пиджачка в ёлочку из Мосторга, это как-то понятнее. После себя – что оставлю миру? Кукушку летом, луну зимой, красные клёны осенью. Более чем достаточно.