Валерий Аграновский - Студент Страница 3

Итак, заносчивость, апломб, стремление к оригинальности — и параллельно этому увлечение модой; озорство, беспечность — и свойственные юношеству оптимизм, бескорыстие, честность; добавьте к этому повышенную чувствительность при слаборазвитом чувстве ответственности, и задачу стать хорошим специалистом, и небольшую глубину знаний при категоричности суждений, и стремление превратиться в настоящего гражданина — и вы получите букет, именуемый студенчеством.

Отношение к науке

Много лет назад — Лебедев учился тогда в пятом классе школы — отец подарил ему старый приемник «Рига-6» и паяльную лампу. Это было случайное, но счастливое сочетание: с помощью лампы мальчишка разворотил приемник, и вот так родился интерес, который со временем привел его на радиофизфак университета. Последние годы перед поступлением Лебедев уже не просто думал об этом факультете, а мечтал о нем. Цель Лебедева, хоть и не очень скромная, была достойной: создать в науке что-то свое, и, разумеется, значительное. Он сам сказал мне об этом, и я видел, что ему не просто было это сказать, во всяком случае, сегодня. Так или иначе, но на вопрос «Жалеете ли вы об избранной специальности?» я получил убежденное: «Нет, не жалею».

Через месяц после начала занятий Лебедеву попалось на глаза объявление о заседании научного кружка. Он тут же пошел и был не единственным — их оказалось с курса человек сорок. Потом им предложили темы для докладов. Лебедев готовился тщательно, вникая в суть, потом сделал доклад и... потерял интерес к кружку. Ему хотелось «копать» свою тему глубже, а кружок уже занялся чем-то новым, он не мог учитывать каждую индивидуальность.

В этот период дома у Лебедева появилась крохотная комнатка — «мыслилка». Они с отцом передвинули стенку, и бывший чулан превратился в отличное убежище: думай сколько хочешь. Тогда-то Лебедев и сделал первую ошибку: бросил кружок и решил самостоятельно постигать науку. Судя по всему, он был неодинок, поскольку кружка не стало ровно через месяц: распался.

Лебедев купил девять томов знаменитых Фейнмановских лекций по физике и стал тонуть в научной трясине. Не имея никакого представления о порядке чтения и не умея систематизировать вычитанное, он выуживал лишь отдельные симпатии к отдельным темам. Так возникали новые увлечения, которые неизменно приводили к новым тупикам. Требовалась систематическая консультация с преподавателями. Но Лебедев делает вторую ошибку: боясь, что профессора примут его за выскочку-школяра, он остается в гордом одиночестве.

Что было дальше? Дальше Лебедев «утоп», как он сам выражается. В один прекрасный день он впервые подумал о том, что, может, нет в нем ничего исключительного. Это было первое зерно сомнения, которое через три года, к моменту нашего знакомства, дало обильные всходы. Нет, пусть читатель не думает, что Лебедев окончательно утратил веру в свои способности, — не таков Лебедев. Но, говоря с ним, я понял: наука стала для Лебедева почти недосягаемой мечтой. Его научные увлечения оказались просто бессмысленными, потому что были «тупиковыми» и, кроме того, никак не связанными ни с учебной программой, ни с официальной курсовой работой, которую он делал на кафедре, ни, вероятно, с будущим дипломом, ни даже с будущей профессией. «Вот кончу университет, — решил как-то Лебедев, делая третью ошибку, — и тогда по-настоящему возьмусь за науки!» Таким образом, сегодня Лебедев оказывается ближе к тем студентам, которые думают о дипломе, нежели к тому Лебедеву, который когда-то мечтал об открытиях.

Если бы мы, читатель, имели дело с юношей, чьи способности и возможности вдруг банально оказались «не те», это был бы печальный случай для юноши, но более или менее терпимый для нас.

Но в случае с безусловно способным Лебедевым (а в том, что он способный студент, преподаватели не сомневаются) мы столкнулись с серьезными недостатками в самой системе организации студенческого творчества, которая сумела искусственно приземлить высокие стремления юноши и обессмыслить его живой интерес к науке.

Одно из двух: или Лебедеву не повезло с университетом, или университету не повезло с Лебедевым. Научное студенческое общество и прочие творческие организации практически отсутствуют. К этому печальному факту с одинаковым равнодушием относятся и преподаватели и студенты. Первые, очевидно, полагают, что творческий эффект может быть достигнут только по формуле «мастер и подмастерье», то есть когда студент работает непосредственно в контакте с профессором, своей головой и талантом пробив к нему дорогу. А студенты, очевидно, думают, что, если их массовое творчество не связывается с учебной программой и не нужно преподавателям, оно не нужно вообще.

Я спросил Лебедева: слышал ли он что-либо о «Прометее»? Нет, не слышал. А «Прометеем» называлось конструкторское бюро в Московском авиационном институте. Знает что-нибудь Лебедев о конструкторском бюро Ленинградского политехнического института, которое уже дает чуть ли не миллионные прибыли? Нет, не знает. Знакомо ему такое странное слово — «УИРС»? Нет, незнакомо. А его придумали студенты Томского политехнического института, оно означает: «учебно-исследовательская работа студента». Смысл в том, чтобы ввести научное творчество студентов в учебную программу вуза; и это удалось, это привело к тому, что даже самая обыкновенная «лабораторка» первокурсника стала частицей общей темы, разрабатываемой студенческим научно-исследовательским институтом, созданным при ТПИ.

Все, о чем я рассказываю, возникло по инициативе общественных студенческих организаций, и прежде всего комсомола. Но инициатива сама по себе не рождается, ее приносят живые люди: какой-нибудь Лебедев приходит однажды в комитет комсомола, и начинает крутиться машина, потому что не крутиться ей уже нельзя.

Как-то я провел анкету среди студентов, желая получить представление о студенческих проблемах с их точки зрения. У меня получилось, что на первое место они ставят вопрос, связанный с увеличением стипендий, на второе — ликвидацию очередей в столовой и в буфете, а на третье — сокращение части лекционного курса. О положении дел с научным творчеством ни один не сказал ни слова. Это значит, что «провокация на творчество» должна сегодня исходить не от студентов, а от преподавателей, которым следует быть лидерами в этом деле. На Лебедева, к сожалению, надежд мало; он откровенно сказал мне, что не вэрит в свою способность «закрутить машину». «Что вы! — сказал он. — Это ж не чеснок с луком, тут кулаком по столу не ударишь!»

Окружение

Теперь я познакомлю вас с ближайшим окружением Лебедева, с его сокурсниками, не называя их фамилий — так просили они.

Начну с бывшего солдата. С точки зрения студента-юнца, пришедшего прямо из школы, он, конечно же, «типичный старик, ведь ему уже двадцать шесть лет!» — и поэтому я буду звать его Стариком.

СТАРИК высок, худ, тщательно выбрит, всегда с чистым, хоть и рваненьким носовым платком. Первые два года, когда ему особенно тяжело давалась наука, он ходил в полувоенной форме. Зато к четвертому курсу, на котором возможности всех студентов в принципе уравниваются, он стал обладателем стандартного костюма, белой рубашки и острых туфель. Но свою индивидуальность Старик сохранил. Его отличают сдержанность, неторопливость движений, малоразговорчивость и какая-то прущая наружу положительность. Он умеет не терять достоинства, даже получив «неуд», а на школяров смотрит по-отечески свысока.

Старик практичен. Он любит тщательно взвесить— «обмиркуваты», — а уж потом принять решение. Обычно на втором или третьем курсе «старики» подумывают о женитьбе, а иногда и женятся, уходят из общежития, приобретают весьма благополучный вид. Но наш Старик все еще жил в комнате на четверых. Из всех общественных организаций он предпочитал профсоюзные, которые, по его мнению, экономически сильнее прочих и подкрепляют слова финансами. Но в лидеры Старик сам не лез.

В университет он пришел с ясной целью: получить специальность, затем работу и по возможности приличный оклад. Высокая наука, по словам Старика, — дело молодых.

ШКОЛЯР. Взбалмошен, легок, порывист, каждую перемену гоняет в университетском дворе футбольный мяч. Его родители живут в другом городе, а он снимает здесь угол у «хозяйки, она на пенсии, с медалями». «А что же в общежитие не пошли?» «А мать ня вялит! — Он произносит слова с типичным волжским выговором. — Боится, что там с выпивкой ненадежно. А я пока мать слушаюсь».

В первом семестре ему было довольно легко учиться, он даже вызывал зависть Старика, который готов был считать его Резерфордом. Но после первой же сессии Школяр, основательно потрепанный трудностями, резко потерял в ученической прилежности. «Науку просто так не возьмешь, — сказал он мне. — Но это мое субъяктивное мнение». Начались беспорядочные пропуски лекций (в отличие от Старика, который пропускал только те, что «не пригодятся»). Зато на семинарах Школяр по старой привычке тянул вверх руку, задавал лектору глупые вопросы, «лез преподавателям в глаза» — иными словами, использовал все для того, чтобы продемонстрировать себя с лучшей стороны и заработать «автомат», то есть автоматический допуск к экзаменам без зачета. При этом Школяр совершенно не замечал, что в глазах Старика падает на самое дно.