Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №12 (2001) Страница 3

Эти дни люди вспоминают по-разному, в зависимости от того, чем они занимались, что видели и где находились. Мне было 15 лет, я работал токарем на заводе “Аремз”, быстро перестроившемся на военный лад, и 15 октября на трамвае № 32 проехал от Измайлова до Комсомольской площади и обратно, то есть полгорода, и видел все, что в нем происходило. Мало того, вернувшись домой, я записал свои впечатления об этих днях в дневник. Так что тут ничего не выдумано.

Рано утром 15 октября моя мама ушла на работу, сказав мне, что в ее Благушенской больнице остался всего один врач, остальные, бросив больных, сбежали еще вчера. Мама служила фельдшерицей и в эти дни прибегала домой только для того, чтобы поспать несколько часов.

Вслед за ней я поехал на завод. Мы начали точить корпуса мин, работали по 12 часов и без выходных и опоздать на работу было нельзя, за это тюрьма. К тому времени я работал на заводе всего полтора месяца, месяц был учеником токаря, и после этого, еще без присвоения разряда, меня поставили к станку наравне со взрослыми. Я очень уставал. Идешь с завода голодный, спишь на ходу, споткнешься, угодишь в рано выпавший в том году снег и скорее встаешь, боясь заснуть и замерзнуть. Завод находился на Мочальской улице, и до него приходилось ехать на трамвае, что было не так-то просто. Вагоны облепливались рабочими, словно мухами. Часто люди хвастают, будто ездили на трамвайной “колбасе”. Никакой колбасы я никогда не видел у трамвая. Обычно я ехал, стоя на ободке, идущем вдоль вагона, и держался за железную скобу, позади него.

Ворота нашего уже считавшегося военным завода я увидел настежь распахнутыми. Во дворе толпились рабочие, что-то тащили, что-то делили, весело смеялись. Вот вытаскивают со склада красивый кожаный чемодан, раскрывают его, а в нем в суконных гнездах уложены какие-то блестящие детали. Вываливают ребята их в снег, в грязь и набивают чемодан красными калошами. Были такие огромные калоши, их надевали на валенки. Механическим молотом колют корпуса мин, что мы обтачивали. Чтобы не достались врагу. В цеху уже кучи осколков, чуть не до потолка.

— Сашка, ты деньги получил? — спрашивают ребята.

— Нет.

— Беги скорее, — кричат, — раздают! Мы по два раза получили. Немцы уже в Москве, не оставлять же им! Все раздают!

Немцы в Москве? Что делать? Я решил поехать к отцу и спросить у него. Мой отец работал в штабе противовоздушной обороны Северной (теперь Ярославской) железной дороги, который располагался на Каланчевке, жил на казарменном положении. И я поехал к нему на трамвае № 32, для того чтобы узнать, что надо делать.

Улицы были запружены народом. Люди работали уже четыре месяца без выходных, а тут вышли все на улицы. Это напоминало первомайские или октябрьские демонстрации, когда после их окончания все пешком расходились по домам. Разбитые витрины, грабежи и веселье. Я видел, как люди тащили на плечах не только мешки, но и целые окорока, видел женщин, державших сцепленные пальцы рук над головой, а на руки у них были надеты круги колбасы. Рабочий люд грабил и веселился, как будто ничего ему не грозило. В начале войны люди еще не знали о том, что немцы собирались сделать с Москвой и москвичами. Толпу подогревала полная безнаказанность и неожиданно свалившаяся на нее свобода. За весь мой путь от Измайлова до вокзалов я не видел ни одного человека в военной или милицейской форме.

На площади вокзалов образовался безнадежный затор грузовиков, нагруженных чемоданами, ящиками и узлами. Бежали евреи. Кричали женщины, плакали дети. Через площадь гнали куда-то стадо коров, они путались между стоявшими грузовиками и ревели.

— В Нижние Котлы не ездите, там уже немцы! — кричала одна кондукторша другой из трамвая в трамвай.

Отца я не нашел и, боясь, что трамваи перестанут ходить (они уже с трудом пробивались через толпу и загромождения на площади), поспешил вернуться домой.

— Пошли на Главный проспект евреев ловить, — позвал меня мой сосед Алик Чистяков.

— Как это? — не понял я.

— Они удирают, а их там ловят. Пошли, посмотрим.

Главный проспект в Измайлове с правой стороны был застроен дачами, а с левой находился Измайловский парк. Эта полулесная улица выводила на шоссе Энтузиастов, то есть на старую Владимирку, дорогу, ведущую из Москвы на восток. И вот на Главном проспекте я стал свидетелем грабежа. Рабочие повалили телеграфный столб, соорудили из него что-то вроде шлагбаума и грабили возле него убегавших из Москвы. Удирали на машинах, везли вещи на тележках, велосипедах и даже на детских колясках. Я застал такую картину: остановили большую черную машину ЗИС-101, вытряхнули из нее какого-то начальника и его семью — жену, старуху и двух мальчиков-подростков. Начали было бить начальника: “Бежишь, сволочь! Наворовал добра!”, но он вырвался и убежал в лес вслед за своей семьей. Взломали багажник, а там продукты. И вот один мужик поднимает ящик со сливочным маслом и... бах его об асфальт! Несколько женщин набрасываются на разбитый ящик и руками гребут каждая себе в подол это масло. Мужики шуровали в машине, а потом перевернули ее в кювет. Там со стороны леса уже валялись два автомобиля. Это все я видел своими глазами.

Повторяю, иные могли видеть другое. Я не делаю из увиденного в те дни никаких заключений, хотя тогда, в пятнадцать лет, понял, что все у нас в стране держится на дисциплине. Через два дня в Москву вошли сибирские части, по улицам были расставлены солдаты в полушубках, валенках и с полуавтоматами. Я впервые тогда увидел эти полуавтоматические винтовки, к ним были примкнуты штыки в виде ножей. Появилась и милиция. Жизнь вошла в свою привычную колею. Мы вернулись на завод и стали точить те же корпуса мин, что кололи несколько дней тому назад. И вот что мне еще запомнилось: никаких разбирательств, допросов и арестов на заводе не последовало. Может быть, я просто не знаю о них, ибо через несколько дней был отправлен “на рытье окопов”, как это у нас называлось. На самом деле, мы рыли под Можайском противотанковые рвы.

Смена на заводе начиналась в восемь часов, а в девять нас неожиданно собрали в цеху и приказали к двенадцати явиться с теплой одеждой, сменой белья, ложкой-кружкой. Построили во дворе, распределили по ротам, назначили командиров и на трамваях повезли на Каланчевку. Там — на поезд и по Белорусской дороге повезли в сторону Можайска. К сожалению, я не записал и не запомнил название поселка, в котором мы остановились. Жителей из него эвакуировали, и, видимо, в одночасье, ибо в домах все оставалось на своих местах. В доме, в который я попал, наверное, жили испанцы, ибо в нем мы нашли книги на испанском языке. В буфете стояла дорогая посуда, на стенах висели картины, барельефы и красивые часы, в шкафах — костюмы и женские платья. Все это к концу нашего пребывания в доме было разграблено, увезено по домам. Наказаний за разграбление никто не ожидал, было не до того, шли очень тяжелые землекопные работы. Ходить на них приходилось сначала три, а потом пять километров. Нашему заводу определили участок и поставили задачу — вырыть противотанковый ров, чтоб стена его имела высоту в семь метров. Обращенная к врагу сторона его должна была быть отвесной, а противоположная — пологой. Упрется, мол, танк в это препятствие и дальше пройти не сможет.

Я был хлипким юношей. В дневнике я записывал: “Вставали в пять, пили кипяток и шли по глубокой грязи к месту работы. Брали лопаты и... до пяти вечера, до темноты. Первые дни было туго, все болело. Обратно еле шел. Какой-то дедушка даже сказал мне: “Эх ты, молодой, а ноги волочишь, как старик”. Иногда просто руки опускались, казалось, невозможно больше пошевелить рукой или ногой. Привели на такой участок, где ноги уходили по щиколотку в липкую красную глину. Как схватит — с трудом вытащишь. Но когда верхний слой разбросали, стали на твердую землю, так и забыл, как казалось все трудно и безнадежно”.

Человек все выдерживает и ко всему привыкает. Привыкли и мы орудовать лопатой от зари до зари. В ноябре темнеет рано, но, боясь бомбежек, света мы не зажигали. Брели в темноте, качаясь и спотыкаясь от усталости. С работы домой, из дома на работу. На обеденный перерыв полагался час. Гречневую баланду или суп из пшена съедали здесь же, на краю рва. В том году случилась ранняя и морозная зима, ноябрь стоял на редкость холодный, а наша одежда — стеганка да сапоги дырявые. Резиновые тогда редко встречались. Напяливали на себя все, что удавалось найти в пустых домах. Поверх набрасывали пустой мешок, он хоть как-то спасал от дождя. Холодно и оттого, что голодно. Но вот разрешили нам в свободное время (стало быть, ночью) копать картошку на полях. Ее уже схватил мороз, но ничего, ели мороженую.