Галина Воронская - Галина Александровна Воронская - Воспоминания Страница 3

Приезжал Бабель и в Липецк, где в 1929 году отец мой был в ссылке. Так как у нас было тесно, то Бабель снял комнату в соседнем доме, но почти все дни проводил с отцом. Гостил он примерно дней семь. Как-то ушли мы с мамой гулять, а отец с И.Э. остались чаевничать. Отец в это время болел, и Бабель вызвался вскипятить чай в кухне на керосинке. Через несколько минут Бабель появился в комнате с кипятком. Отец удивился такой быстроте и спросил:

— Исаак Эммануилович, когда же вы успели вскипятить чай?

Бабель невозмутимо ответил:

— У соседей кипел чайник, я перелил кипяток в наш, а чтобы у них быстрее вскипело, я прибавил огня в керосинке.

В Липецке, в один из вечеров, Бабель при мне рассказал, как он изучал английский язык. Учился тогда Бабель не то в гимназии, не то в реальном училище в Одессе. Учитель английского языка был горький пьяница и обычно приходил на уроки в полувменяемом состоянии. Контрольные работы состояли в том, что учитель давал переводить в классе фразы с русского языка на английский, что, как известно, очень нелегко. Бабель предложил лучшим ученикам составить фразы дома и на контрольной работе написать их вместо тех, которые даст учитель. Расчет был построен на том, что пьяный учитель ничего не разберет. Для того, чтобы все выглядело правдоподобно, заранее условились, кому какие получить отметки, кое-кто должен был и „пострадать“ — получить двойку. Эксперимент блестяще удался, и его повторили не раз.

Из высказываний и замечаний Бабеля запомнила:

О книге Жана Жиано „Песнь земли“: — Это великолепная вещь, это поэзия в прозе. (Бабель читал эту книгу по-французски).

— Наше время заражено каким-то „психозом бодрости“.

— Мы слишком много кричим в литературе о любви, а она требует интимного разговора, о ней надо говорить вполголоса.

— Лидия Николаевна Сейфуллина — одна из самых интересных и талантливых женщин, встреченных на моем жизненном пути.

Как-то с оттенком зависти к отцу:

— Вам хорошо, Александр Константинович, ваши предки несколько сот лет назад еще ходили в звериных шкурах, а я порой чувствую многовековую древнюю культуру моего народа, она давит меня.

О Всеволоде Иванове:

— Очень талантлив, но совершенно аморален.

Взял книгу Б. Пильняка „Простые рассказы“:

— Превосходные рассказы, но не умеет давать названия. У него написано: „Простые рассказы“ (или „Простой рассказ“). Это неверно — рассказ всегда сложен.

Однажды Бабель пришел с пачкой фотографий новой картины С. Эйзенштейна. Это было, примерно, в 30 — 32-м годах, не помню название картины, но она была посвящена деревне.

Бабель долго и восторженно рассказывал отцу о Сергее Эйзенштейне, восхищался его мастерством.

— Какая смелость, — говорил он и указал на снимок смеющейся женщины трактористки, повязанной платком, — сделать героиней картины некрасивую женщину. Это по плечу только Эйзенштейну.

Как-то в Москве был Бабель у нас в гостях (примерно 1929 — 30 гг.). Вышла только что вторая часть „За живой и мертвой водой“ в издательстве „Федерация“. Отец показал книжку Бабелю, он равнодушно взял ее, подержал в руках и положил на стол. После его ухода отец огорченно сказал:

— Бабель считает это не литературой.

Помню еще восторженный отзыв И.Э. о „Зависти“ Юрия Олеши.

Рассказывал Исаак Эммануилович о своих впечатлениях об антифашистском международном конгрессе (1935 г., июнь 21–25) в Париже. Общее впечатление у него неважное, как и от выступлений западных писателей, так и от выступлений советских. Исключительное впечатление на всех и на Бабеля произвела только речь Пастернака, ему много и горячо аплодировали.

— Казалось, что на трибуну взошла сама поэзия! — говорил Бабель.

О своем выступлении И.Э. скромно умолчал, но мы позднее узнали, уже не от него, а от других, что речь его была очень хорошо встречена.

Отец говорил, что обычно ум и хитрость не встречаются вместе. Единственный человек, который соединял в себе два эти качества, был Бабель.

Уже в тридцатые годы отец рассказывал, что как-то, гуляя вместе с Бабелем, И.Э. ему сказал:

— Что же это делается в стране, Александр Константинович? Везде — Сталин. Сталин поехал к матери в гости, Сталин здесь, Сталин там, все газеты пестрят Сталиным.

И за чаем, уже в моем присутствии сказал:

— Читаешь Сталина — стилистически все правильно, но такое ощущение, что вот-вот будет какая-нибудь ошибка.

Много лет спустя, в 63–64 годах, мне пришлось читать дневники Фурманова. Он записал в них резкие слова и отзывы Бабеля о моем отце. Не знаю, почему так получилось. Может быть, они были сказаны Бабелем в минуты раздражения и с удовольствием подхвачены Фурмановым, очень не любившим моего отца. Может быть, эти отрицательные высказывания были усугублены и акцентированы автором дневников. Трудно сейчас в этом разобраться. Я только могу сказать одно: Бабель всегда был расположен к отцу, подолгу и с явным удовольствием разговаривал с отцом о литературе, об искусстве, о писателях, о книгах. Он часто приходил к нам даже в те годы, когда отец был отстранен от литературы, подвергался травле и когда в дом к нам, кроме настоящих друзей, уже никто не приходил. Приезжал Бабель и в ссылку к отцу в Липецк в 1929 г. Хотя все приезжавшие туда были под особым наблюдением НКВД, о чем Бабель великолепно знал.

И еще чисто личное мое воспоминание.

Пришел к нам как-то Исаак Эммануилович, посмотрел на меня. Мне было лет 14.

— Ну, слава Богу, — сказал он, — понемногу ты выправляешься. Хотя прически еще никакой нет, но все же в твоем облике имеются некоторые сдвиги. Я, признаться, боялся, что ты увлечешься своей пионерской и комсомольской работой, лет в тридцать влюбишься в какого-нибудь подлеца, а теперь вижу, что влюбишься, как полагается, в 18 лет!

Последние годы (а для моих „последним годом“ в Москве был 36-й год) Бабель приходил очень озабоченным. Часто уезжал. Жилось ему нелегко, он стал более замкнутым, меньше шутил, совсем мало смеялся. Из последних его вещей отцу больше всего нравились новеллы о Мопассане.

О Е.Д. Стасовой я слыхала еще в Иваново в 18-20-х годах, я была тогда маленькой девочкой. В то время отец часто ездил в Москву на съезды. Иногда получал командировки от ЦК в другие города. Возвращаясь, он рассказывал свои впечатления маме и часто упоминал фамилию Стасовой. Позднее, когда мы уже жили в Москве, я нередко слышала о ней. Знала, что она очень старый и заслуженный член партии, но, конечно, не предполагала, что настанет время, и я с ней буду часто встречаться.

В 1954 году, после смерти Сталина, я написала в ЦК письмо о посмертной реабилитации отца (я жила тогда в Магадане). Письмо мое из ЦК переслали в Военную Прокуратуру, где оно и застряло на два года. Мне неизменно присылали короткие извещения на стандартных бланках, что „дело разбирается, о результатах Вам будет объявлено“. Может быть и не в таких выражениях были составлены эти извещения, но смысл их был такой. Было очевидно, что прокуратура не хотела взять дело отца „на себя“ и неизвестно, сколько бы она его еще разбирала.

А кругом уже шли реабилитации; газеты, письма друзей каждый день сообщали о реабилитированных именах, часто мне лично известных. Конечно, мое нетерпение возрастало.

Друг моего мужа по прииску „Утиный“, Давид Исаакович Уткес посоветовал мне обратиться к Елене Дмитриевне. Сам он хорошо знал Стасову по совместной работе в 30-х годах в МОПРе, переписывался с ней. Уткес, тоже реабилитированный, собирался в Москву и обещал предварительно списаться с Еленой Дмитриевной, а потом мне сообщить.

Я не была уверена, следует ли мне писать об отце Стасовой. Отец мой был в оппозиции и с детских лет в моей памяти осталось, по рассказам взрослых, ее резко отрицательное отношение к троцкизму. Я боялась, что она не захочет хлопотать об отце, не было у меня уверенности, что она его помнит: слишком много людей прошло у нее перед глазами. К уверениям Уткеса, что она всех отлично помнит, что у нее изумительная редкая память, я, каюсь, относилась скептически.

Уткес сдержал свое слово и вскоре сообщил, что Елена Дмитриевна не возражает, чтобы я ей написала.

С большим душевным трепетом я отправила ей письмо. Ответ на него получила неожиданно скоро, и он меня очень растрогал. Двадцать лет, начиная с 36-го года, я слышала и читала о своем отце только гадости, вранье и ругательства, и вдруг я получаю доброжелательное письмо с такими словами: „я знала вашего отца как хорошего большевика“. (Письмо это хранится в моем архиве). Это были первые добрые слова о моем отце и там, на Колыме, они произвели на меня и на мою семью огромное впечатление. В том же письме Елена Дмитриевна сообщила, что мое письмо со своим отзывом об отце она направила в Военную Прокуратуру с просьбой ускорить пересмотр дела. Спрашивала, не нужно ли мне выслать книги для чтения. Довольно быстро, благодаря вмешательству Елены Дмитриевны и А.И. Микояна, отец был посмертно реабилитирован, а также и моя мама, осужденная „как член семьи врага народа“.