Андрей Амальрик - Статьи и письма 1967-1970 Страница 3

Поэтому, когда до меня доходили подобные слухи обо мне, я всегда огорчался, но понимал, что они неизбежны. Также я хорошо знал, что ни один из моих друзей или людей, которым я хорошо известен, ни на секунду не примет всерьез подобный слух, и также ни один из моих недоброжелателей не осмелится сделать подобное заявление публично, зная, что у него нет ни одного факта для этого. Так обстоит дело в моей стране.

К сожалению, я убедился, что и на Западе есть люди, которые руководствуются логикой «раз человек поступает не как все, значит дело не чисто». Вдобавок считают возможным придавать свои домыслы широкой гласности, признавая, что у них «нет ответов, только подозрения». Мне кажется, что, имея «только подозрения», вообще не следует никого публично пятнать — ведь эти «подозрения» имеют не только академический интерес, а касаются человеческой чести и достоинства.

Однако, поскольку в нескольких американских газетах уже появилась версия, что я могу быть агентом КГБ, я хотел бы предать гласности, что я сам об этом думаю.

Как я понял, впервые эту версию высказал г-н Брэдшер в газете «Вашингтон Ивнинг Стар», 26 ноября, 1969. Когда я только слышал об этой статье, я имел намерение написать небольшое письмо редактору «Стар», с тем чтобы опровергнуть содержащиеся в статье «подозрения». Я думал все же, что она написана хотя и в неприятном для меня, но разумном и спокойном тоне. Но когда я наконец смог достать эту статью и прочитать ее, я убедился, что это не что иное, как ведро помоев, вылитое на мою голову. Поэтому я вообще не хочу писать в газету, которая поместила подобную статью, я передам свое письмо американским корреспондентам в Москве и буду благодарен любой американской газете, которая его опубликует.

Хотя г-н Брэдшер начинает свою статью в полувопросительном тоне, она оставляет впечат-ление, что он не столько хочет разобраться в том, кто же я, сколько сознательно пытается меня опорочить. Он искажает и подтасовывает факты, допускает некрасивые намеки и обнаруживает типично полицейское мышление, не в силах ни на какую вещь взглянуть просто, а обязательно ища в ней скрытую и непристойную подоплеку. В то же время он упорно не хочет взять какое-либо утверждение на свою личную ответственность, все время ссылаясь на неких «специалис-тов», «перебежчика из СССР», «человека, который хорошо знал Амальрика несколько лет назад» — причем все это анонимы. Подобная статья вполне могла появиться в «Правде», с той только разницей, что я был бы назван агентом не КГБ, а ЦРУ.

Тем не менее, не имея возможности вызвать г-на Брэдшера в суд за диффамацию, но желая себя защитить, я подробно отвечу на его аргументы.

Первый аргумент — это мое открытое письмо «советскому прозаику Анатолию В. Кузнецову, который недавно перебежал в Англию и разоблачил контроль тайной полиции над советскими писателями».

«Это письмо, — продолжает г-н Брэдшер, — по мнению здешних специалистов, направлено на то, чтобы скомпрометировать в глазах Запада роль Кузнецова как мужественного борца за свободу писателей — и следовательно разрушить ту пользу, которую он приносит антикоммуни-стической пропаганде». Он добавляет, что я «попрекнул его за открытое признание, что он служит КГБ в качестве информатора».

В своем письме я критикую Кузнецова вовсе не за то, что он «разоблачил контроль тайной полиции над советскими писателями». В моих глазах как раз единственным мужественным поступком Кузнецова было то, что он честно рассказал о своем сотрудничестве с КГБ и тем самым отчасти разоблачил механизм контроля над писателями. Так я и пишу об этом в своем письме. Так же я не критикую Кузнецова за то, что он бежал за границу, как это было понято некоторыми невнимательными читателями моего письма. Наоборот, я пишу там, что если он не мог свободно работать в СССР, то не только его правом, но и писательским долгом было бежать туда, где он может писать то, что хочет, и публиковать то, что пишет.

Я критикую Кузнецова за то, что, оказавшись за границей, он пытается полностью оправдать свою осведомительную деятельность и свой конформизм в СССР, сваливая все на жестокость режима, и тем самым оправдывает трусливое и пассивное поведение большинства советской интеллигенции, которая хочет, чтобы ее «жалели», потому что она несвободна, но не хочет делать ни малейших усилий, чтобы этой свободы добиваться. Таким образом, я пишу, что если мы хотим изменить режим своей страны, мы все должны взять долю личной ответственности за это.

Я надеюсь, что сам Анатолий Васильевич Кузнецов правильно понял смысл моих упреков, которые я делал не для того, чтобы «скомпрометировать его роль в глазах Запада», а чтобы показать ему, что независимые люди его страны относятся к нему не так, как официальная советская печать, но и не так, как те, кто оценил его с точки зрения пользы, «которую он приносит антикоммунистической пропаганде».

Мне трудно судить, «разрушает» мое письмо эту «пользу» или нет, но хочу сказать, что «пропаганда» — самое отвратительное для меня слово, и когда я писал свое письмо, я думал не о коммунистической или антикоммунистической пропаганде, а о достоинстве русского писателя. Г-н Брэдшер прямо фальсифицирует мое письмо. Я пишу, что Солженицын, судя по его книгам, не производит впечатление «затравленного и измученного» человека, что он способен противостоять любой травле, что он уже один раз сохранил свою внутреннюю свободу и достоинство в тюрьме и я уверен, что вновь сохранит их, если его опять посадят за решетку, и я добавляю, что все мы можем черпать силы из примера Солженицына.

А г-н Брэдшер излагает это место моего письма так: «Амальрик сказал 'нельзя сказать, что Солженицын… затравлен и измучен' и хладнокровно добавил, что он смог бы пережить еще одно заключение».

Г-н Брэдшер еще несколько раз искажает мое письмо Кузнецову. Он пишет: «Амальрик заявляет, что он предпочитает молчать и страдать, нежели лгать за привилегии» и заключает, что раз я не молчу и вместе с тем «по-видимому, все же не страдаю» — это вызывает большой вопрос. В действительности я пишу в письме всего лишь о том, что людям, которые не могут открыто выступить против режима, лучше просто молчать, чем писать и говорить то, что противоположно их собственным взглядам.

Второй аргумент — это мое досрочное возвращение из Сибири, куда я был сослан по указанию КГБ. «В 1966 году русский Верховный суд пересмотрел приговор, — пишет г-н Брэдшер, — и Амальрик вернулся в Москву. Пересмотр необычен, а разрешение вернуться в Москву еще более необычно». И далее пишет: «Возможно, он купил свое возвращение из Сибири тем, что согласился сотрудничать». Здесь г-н Брэдшер опять искажает факты или просто их не знает.

Пересмотр приговоров самая обычная практика, и это связано не с какими-то закулисными соглашениями, а просто с тем, что многие дела ведутся низшими инстанциями крайне безграмотно, приговоры выносятся явно необоснованно — и это заставляет высшие инстанции что-то в них менять, даже если подобные дела курировались КГБ. Что же касается осужденных по Указу от 4.5.1961, как я, то я вообще не знаю ни одного случая, чтобы осужденный по политическим мотивам отбыл по этому Указу срок полностью, настолько грубо и неправосудно делались эти дела. Как и мне, был пересмотрен приговор поэту Иосифу Бродскому — и он смог досрочно вернуться в свой родной Ленинград. О его деле много писали на Западе и там выходи-ли его стихи. Так же досрочно вернулись в Москву из ссылки поэт Батшев (из группы СМОГ) и художник Недбайло. Всех их, следуя логике г-на Брэдшера, следует объявить агентами КГБ.

Еще более нелепо его утверждение, что «необычно разрешение вернуться в Москву». Такое разрешение не дается только в том случае, если человек осужден за «особо опасные государст-венные преступления» (в том числе по ст. 70 УК РСФСР) или он рецидивист. Во всех остальных случаях, если осужденный ранее жил в Москве и имеет там родственников, которые согласны принять его, он может вернуться. Так, в 1962 году в Москву вернулся Гинзбург после первого заключения, в 1969 году вернулась Белогородская — я пишу о делах, известных на Западе. Иногда даже может вернуться человек, осужденный по ст. 70 УК. Так, в 1965 году в Москву вернулся генерал Григоренко, освобожденный из ленинградской тюремной психбольницы. Следуя логике г-на Брэдшера, это тоже все агенты КГБ.

В случае же отмены или пересмотра приговора возвращение тем более очевидно. Нет надежды на пересмотр приговора и почти нет надежды на возвращение в Москву в тех случаях, когда власти проводят «показательный» процесс — с освещением его в печати, «митингами трудящихся» и т. д., как это было с делом Синявского и Даниэля или Гинзбурга и Галанскова. Во множестве же рядовых дел, каким было мое в 1965 году, все обстоит не совсем так. Г-н Брэдшер вообще плохо знаком с правом и юридической практикой в СССР, иначе он не писал бы, что я хочу «подвергнуть испытанию закон, по которому писатели Андрей Д. Синявский, Юлий М. Даниэль и другие подверглись заключению за то, что передавали свои работы за границу». Никакого закона, запрещающего передавать свои работы за границу, в СССР нет. Формально Синявский и Даниэль были осуждены не за передачу своих произведений на Запад, а за их «антисоветский характер» — с этой точки зрения безразлично, публиковали они их на Западе или распространяли в списках среди своих друзей в СССР. Своими публикациями я как раз хочу доказать как на Западе, так и в СССР, что такого закона нет и все преследования за это незаконны.