Павел Мельников-Печерский - Гроза Страница 3

"Здесь все как будто из-под неволи, — говорит она в задушевной беседе своей с Варварой, золовкой своей. — И до смерти любила я в церковь ходить! Точно, бывало, я в рай войду, и не вижу никого, и время не помню, и не слышу, когда служба кончится. Точно все это в одну секунду было. Маменька говорила, что все, бывало, смотрят на меня, что со мной делается! А знаешь: в солнечный день из купола такой светлый столб вниз идет, и в этом столбе ходит дым, точно облака… И вижу я, бывало, будто ангелы в этом столбе летают и поют… А то, бывало, девушка, ночью встану, — у нас тоже везде лампадки горели, — да где-нибудь в уголке и молюсь до утра. Или рано утром в сад уйду, еще только солнышко восходит, упаду на колена, молюсь и плачу, и сама не знаю, о чем молюсь и о чем плачу; так меня и найдут. И об чем я молилась тогда, чего я просила, не знаю; ничего мне не надобно, всего у меня довольно".

Из этой исповеди ясно, что Катерина хотя и подчинена была сильному влиянию Феклуш, но дух ее не был окончательно забит в кандалы их узкого, нелепого, формалистического взгляда: она молилась в саду, на восходе солнца. "Не по чину, не по уставу", — сказали бы, качая головой, Феклуши, и согласились бы с ней вполне и Кабаниха, и Дикой, и весь городок, в котором живут они, и все темное царство, требующее молитвы только обрядной и отвергающее, как греховную, молитву свободную, молитву духа.

Кроме церкви, кроме душевной молитвы, свободно изливающейся при виде чудной красоты природы, есть еще одна отрада для бедной девушки, одаренной поэтической натурой, но, к несчастию, попавшей в тиски "Домостроя". — Это — сон.

"А какие сны мне снились. Варенька, — продолжает Катерина, — какие сны! Или храмы золотые, или сады необыкновенные, и все поют невидимые голоса, и кипарисом пахнет, и горы и деревья будто не такие, как обыкновенно, а как на образах пишутся. А то будто я летаю, так и летаю по воздуху".

Но и во сне Катерина не совсем свободна, и во сне «Домострой» с рассказами Феклуш гнетут ее. Этот запах кипариса, эти необыкновенные горы и деревья не созданы ли в воображении ее тяжелым мистицизмом?

А выросла Катерина с задатками характера пылкого и решительного. Она сама говорит о себе:

"Такая уж я зародилась, горячая! Я еще лет шести была, не больше, так что сделала! Обидели меня чем-то дома, а дело было к вечеру, уж темно; я выбежала на Волгу, села в лодку да и отпихнула ее от берега. На другое утро уж нашли, верст за десять!"

Да, такой характер не подчинится легко самодурству и деспотизму такой ненавистной свекрови, какою была Кабаниха.

Катерину выдали, она не вышла замуж. Домостройный брак не по своей, а по родительской воле до того утвердился в быте нашего народа, что самая форма "вышла замуж" никогда не встречается в разговорном языке купеческого, мещанского и крестьянского круга, никогда не встречается в песнях семейных и свадебных, этих вернейших выражениях народного быта. Эта форма заменяется другою: "выдана замуж". Но отдача замуж, почти всегда столь же отрадное для девушки, сколько отдача в рекруты для молодого парня, не коренное, не исконное правило нашего народного быта — оно тоже принадлежит к числу драгоценностей, доставшихся нам в наследство от темного Сарая и канонизированных византийскими попрошайками, толпой нахлынувшими в освобожденную от татарского ига Россию из попавшего в то время под власть другой ветви татар — османов, Цареграда.[22] Да, отдача замуж дочерей — обычай, заимствованный у татар, покупающих жену как вещь, дающих за нее калым. Во многих местностях России за невесту отец ее выплачивает перед свадьбой тот же калым и непременно во всех деревнях всякое сватовство начинается тем, что отец и братья невесты "пропивают" ее.[23][24] Тут женщина играет роль совершенно страдательную, она вещь, она движимое имущество. Сарай с помощью Византии успел убить в нашем народе и древнюю самостоятельность славянской женщины, которая так величаво представляется в языческом еще "Любушином Суде",[25] и ту свободу ее, которая освящена учением Христа Спасителя, возведшим женщину древнего мира из ничтожества вещи на высокую степень человека. Оттого-то так грустны и содержанием и самим напевом наши свадебные песни. Без сомнения, не в тот тон, не на тот лад пелись они, когда у предков наших свобода выхода в замужество доходила до того, что они "на игрищах, на плясаниях умыкиваху себя жены" или на праздниках, совершаемых на берегах рек и озер, "умыкиваху у воды девиця".[26] Аскет-бытописатель видит в этом "житие звериньским образом",[27] но не более ли зверинско-го образа представляют заунывные наши свадебные песни, скорее похожие на похоронные, чем на песни веселья.

Голубушки мои, белые подруженьки,Приступитесь-ко ко мне горько-бедненькой,Пособите-тко мне горюшко мыкати,Невзначай-то ко мне горе привалилося,Приключилось мне горе не малое.Заручил-то меня, девицу краснуюСветел месяц, родимый батюшко,Запоручила-то меня, бедну, горькую,Красно солнышко, родима матушка,За поруки за крепкие,За замки вековечные.

Тем, которые подобно древним русским женщинам, находившим себе друга по сердцу на игрищах и на плясаниях, выходили замуж под веселые звуки польки и мазурки, не понять сердечной скорби выдаваемой под похоронные напевы свадебной песни русской девушки. День свадьбы для нее не праздник сердца, а день великого горя, день вступления под иго тяжкого семейного деспотизма чужих людей — сурового свекра, злой свекрови, лихих деверьев, да золовок-колотовок. Как ни тяжела для нее жизнь под домостройным учением родителей, все же это рай в сравнении с нескончаемым впереди адом. Таково было и положение Катерины, вышедшей замуж за Тихона.

"Молоду тебя замуж-то отдали, — говорит ей Варвара, — погулять-то тебе в девках не пришлось; вот у тебя сердце-то и не уходилось еще". "И никогда не уходится", — отвечает ей Катерина.

В муже она нашла человека, любящего ее, но любовью особою. Ему жалко Катерину, и в этой жалости вся любовь доброго, но забитого матерью до тупоумия человека, который к тому же, с горя да с неволи, любит зайти к пьяному с утра до ночи Дикому и пропустить чарочку, другую, третью. Не такого мужа надо было Катерине, пылкой, мечтательной, экзальтированной, и она его не любит, а тоже жалеет только. А потребность любви живет в сердце молодой женщины, и вот другие сны начинают ей сниться в горькой доле невольного замужества за постылым, другие видения встают перед ее душевными очами.

— Уж не снятся мне, Варя, — говорит она, — как прежде райские деревья да горы; а точно меня кто-то обнимет так горячо-горячо, и ведет меня куда-то, и я иду за ним, иду… Сделается мне так душно, так душно дома, что бежала бы. И такая мысль придет на меня, что, кабы моя воля, каталась бы я теперь по Волге, на лодке, с песнями, либо на тройке хорошей, обнявшись…

— Только не с мужем, — замечает ей золовка.

— А ты почем знаешь?

— Еще бы не знать!..

— Ах, Варя, грех у меня на уме! Сколько я, бедная, плакала, чего уж я над собой не делала! Не уйти мне от этого греха. Никуда не уйти. Ведь это нехорошо, ведь это страшный грех, Варенька, что я другого люблю?

Некоторые находят странным, что Катерина выбирает сестру своего мужа в поверенные и признается ей в любви к другому мужчине, а также и то, что Варвара не находит в этой любви ничего предосудительного, а, напротив, уговаривает невестку повидаться с Борисом Григорьевичем. Но кого же, кроме Варвары, выбрать Катерине в поверенные, кому же вылить горе больной души, кому раскрыть свое распаленное сердце, с которым не может она совладать. Не Кабанихе же, не страннице же Феклуше, а других она никого не видит, потому что ведет жизнь затворническую, по завету Сарая, свято сохраняемому Кабанихой. А в этом быту сестры с братьями живут далеко не в нежных отношениях — и если бы на признание Катерины Варвара стала ей напоминать об ее супружеских обязанностях, вступилась бы за честь своего брата — это было бы совершенно не сообразно с нравами того быта, из которого г. Островский взял свое создание. Что кроме материнской плетки связывает Тихона с Варварой? — Ничего. — Замечательно, что «Домострой», подробнейшим образом определяя отношения родителей к детям, детей к родителям, мужа к жене, жены к мужу, господина и госпожи к слугам, к людям посторонним и т. д., ни слова не говорит об отношениях брата к сестре. В «Грозе» также нигде не высказывается нежных отношений брата и сестры. Заботится Борис о сестре своей, но ведь он был в коммерческой, а сестра его в пансионе — это уж совсем другие, не домостройные нравы. Слышали мы еще замечания некоторых критиков о Варваре: они находят ее грубо-развратною девкой, которая не постыдилась завести любовную связь с разбитным Кудряшом, приказчиком Дикого, и удивляются, как могла поэтическая Катерина поверять задушевные свои помыслы гулящей девке и как могла Кабаниха, строгая блюстительница домостройной нравственности в семье своей, на резкие слова Варвары, вовсе не похожие на просьбу о позволении: "Я со двора пойду", — спокойно и равнодушно отвечать: "А мне что? Поди — гуляй, пока твоя пора прийдет. Еще насидишься". Но эти гг. критики не знают, что в нашей обширной и разнохарактерной России есть немало местностей, где гульба незамужней девушки с посторонними парнями и самая любовная связь отнюдь не ставятся ей в порок — напротив, кажется весьма странным, если у девки нет своего «хахаля». Гг. критики, конечно, не знают, что у нас весной бывают в разных местах гулянья на Яриле, гулянья на Бисерихе,[28] на которые нет ходу ни женатым мужчинам, ни замужним женщинам, и что эти гулянья непременно оканчиваются сценами, какие бывали на классической почве Эллады в роще Аонид.[29] Девушка гуляет, "отгуливает свою девичью долю", но как скоро расплели ей косу русую и покрыли голову повойником, прежние забавы для нее уж преступление, и малейшая неверность мужу наказывается строго, жестоко. Г. Островский дал место своей драме в городе именно с такими нравами. Это видно из разговора Кудряша с Борисом в овраге.