Владислав Гравишкис - Миасская долина Страница 3

— Он теперь закрытый, занятия, считай, кончились. Да и едва ли там золото примают. У них, поди, и весов-то нет…

— Как же быть?

Захарыч помолчал, навивая на палец колечко седой бороды.

— Одна нам дорога, Тимоша: на прииск слетать. Там-то уж непременно должны приносное брать.

Барсуков посмотрел на часы, подумал. Откровенно говоря, ему давно хотелось побывать на прииске, посмотреть, как добывают золото. Сколько было читано всякой всячины там, в Подмосковье, а теперь живет почти рядом с настоящим прииском, а до сих пор не видел, как все это делается. У соседа Сашки можно взять мотоцикл… До вечера далеко, темнеет поздно, вполне можно успеть слетать туда и обратно…

— А ты дельно придумал, Захарыч! Давай махнем на прииск!

Он повел старика в свое пристанище — небольшую комнатку в одном из бараков. С первого взгляда было видно, что живет в ней холостяк, кочевник-строитель. Посреди комнаты на табурете стоял открытый потрепанный чемодан, как будто ждал, что сейчас придет хозяин, захлопнет его, перетянет ремнями для прочности и повезет в дальние края. На столе лежали обрывки газеты и пергамента, куски хлеба и колбасы. На подоконнике громоздилась посуда, преимущественно стеклянная тара из-под консервов. Новенький плащ висел на фрамуге и, вероятно, служил шторкой в тот час, когда хозяин раздевался, ложась спать.

Барсуков переставил чемодан с табурета на постель, усадил Захарыча и стыдливо сказал:

— Не успел утром прибраться, осудишь теперь…

— Будет тебе!

— Ладно! Обожди меня, Захарыч, я сейчас.

Минут десять Захарыч сидел один и осматривал комнату. Хорош человек Тимофей, на машине — хозяин, лучше не надо, а живет, смотри-ка, в каком неряшестве. Женить парня надо! Вот, бог даст, утрясется дело с самородком — будет к свадьбе подарочек…

Он еще посидел, но терпения не хватило: встал и начал прибирать — закрыл и поставил чемодан под кровать, консервные банки отнес в дальний угол и сложил горкой, плащ повесил на гвоздь…

Скоро вернулся Тимофей и объявил, что все устроилось как нельзя лучше: сосед по бараку дал на весь вечер мотоцикл. Медлить не стали: Барсуков сел за руль, Захарыч с берданкой взгромоздился на заднее седло. Поехали.

Первую половину пути, пока двигались по укатанному грунтовому тракту, Захарыч стойко переносил тряску. Но когда свернули на проселок и мотоцикл занырял по ухабам, старик взмолился:

— Обожди, Тимоша! Невмоготу мне стало. Пока совсем не рассыпался, давай передохнем.

В березовом колке за обочиной Захарыч сполз с машины и пластом повалился на траву. Помутившимися глазами глядя на мотоцикл, от которого несло сухим жарком, он пробормотал с удивленным огорчением:

— Смотри-ка ты, тряский какой! Со стороны глянуть — птица птицей плывет, а попробуй усиди!

В глубине колка неустанно тиньтенькала неизвестная птица, точно кто-то неумелый короткими взмахами водил смычком по одной струне.

— Твоя правда, Тимоша: не то времечко, не то! Летим мы, два дурня, сломя голову самородок сдавать. И надоедно нам, и хлопотно. А допрежь разве так было бы? Только покажи краешек золотинки — охотников купить, услужить набежит видимо-невидимо. С полным удовольствием твое золото устроят…

Старик перевернулся на спину и стал глядеть в небо. Трудно было понять, сожалеет он или радуется тому, что у золота не стало былой силы, померкли его власть и величие. Ощупью сорвал былинку и сунул в рот. Кусал деснами, стараясь подсунуть травинку под желтые клыки, да все не угадывал, и былинка попадала то по одну, то по другую сторону зубов.

Отбросив травинку, Захарыч посмотрел на Тимофея. Тот сидел рядом, обхватив колени руками, и скучал.

— Бывальщина одна мне на ум пришла. Хочешь — расскажу?

— А может, отдохнул? Поедем?

— Обожди ты, не торопись! Дай сердцу отойти! Вот слушай: в малолетстве жил я на прииске и был там башкирин один, Абдуллой звали. Сынишка у него пастушеством занимался, а сам Абдулла неведомо чем промышлял. Гнал раз башкиренок стадо по-над старым отвалом, и вдруг вывернись у самой ноги самородок. Вроде как твой, только весом не чета ему — больше пуда тянул. Сунул его башкиренок в торбу, а к вечеру домой приволок: получай, батя! Абдулла прибежал к нам: так и так, суседи, сын богатимое золото принес, что делать? Пошли мы с отцом к башкиру в избу, поглядели самородок. Отец затылок почесал: «Счастье привалило тебе, Абдулла. Только гляди, как бы боком тебе не вышло». Абдулла ног не чует, пляшучи ходит: «Моя теперь богатый — конь куплю, овца куплю, все куплю!» Отец ему и так, и этак толкует, а он все свое: «Закон моя сторона, моя самородка, сынка нашел…» Недолго порадовался. Прознали бывалые люди и все башкирово семейство в одну ночь порешили. Никто живой не остался.

Захарыч замолчал, покосился на Тимофея. Одетый в телогрейку, озаренный блеклыми лучами предвечернего солнца, экскаваторщик казался особенно крупным. Крепкое загорелое лицо было неподвижно, на нем лежали мелкие тени березовой листвы. Ничего не поймешь по лицу, а слушать, видать, слушает, и Захарыч досказал:

— Пошли мы с отцом глядеть покойников. Так и лежат все, где кого смерть настигла. Абдулла, видно, встречал ночных гостей — у порога навзничь опрокинулся, грудь ножом пропорота. Жена-апайка у нар валяется — сонных детишек заслонить хотела, голова проломлена. Старшой башкиренок, который золото сыскал, у окошка прилег, затылок топором разворочен. А махоньких, так тех подушкой придушили. Еще и жизни не видали, а их уж нету…

Барсуков дрогнул, шевельнулся, отвернул лицо. Ему стало не по себе: будто из прошлого протянулась черная, костлявая рука, схватила за сердце, жмет и давит, не дает дышать…

— Такое из сердца-памяти никогда не уходит, Тимоша… С той поры боюсь я золота, душа неспокойна! — Захарыч горько усмехнулся. — Вот и бердану с собой таскаю…

— Поехали, поехали! — не слушая, торопил Барсуков. — Немного осталось — дотерпишь.

Первой приметой района золотодобычи явились отвалы чистых, до белизны промытых песков. Песчаные гряды тянулись несколько километров, а потом внезапно среди степных увалов возникла красавица-драга — белое суденышко, плавающее в небольшом прудке.

Проезжая мимо, Барсуков остановил мотоцикл и долго смотрел на это странное сухопутное судно. Притянутая к берегу двумя толстыми стальными тросами драга работала: непрерывная вереница черпаков, погрохатывая, поднималась со дна прудка и ползла по массивной раме, унося внутрь драги золотоносные пески. Там, внутри, свершалось таинство извлечения золота.

— Знакомое дело! — одобрительно заключил осмотр Барсуков. — Тот же экскаватор, только на воде плавает. А машина хороша!

— Силу людскую бережет — тем и хороша.

Дорога становилась все хуже, колдобины следовали одна за другой, мотоцикл бросало вверх и вниз. Барсуков ждал, что вот-вот старик опять запросит пощады, велит свернуть на обочину на отдых, но вместо этого Захарыч оживленно и бурно провозгласил:

— Вот он, Пудовый! Доехали, слава тебе, господи! Правой руки держись, Тимоша, — контора там будет.

Прииск возник неожиданно, отодвинув в стороны вековой непроходимый лес, в котором сосны росли вперемежку с березой и ольхой. Проезжая по пустынным каменистым улицам без признаков мостовой и тротуаров, Барсуков почувствовал легкое разочарование: не таким ему представлялся прииск. Не было ни труб, ни фабричных корпусов, ни грохота двигателей и машин — всего того, что определяет рабочий поселок. Прииск мало отличался от деревень, какие им пришлось проезжать на пути. Такие же маленькие на два-три окна домики со скворечнями и антеннами на крышах; такие же заросшие густой зеленью громадные огороды на задворках и палисадники с черемухой и сиренью вдоль фасадов; а сквозь рокот мотоцикла доносилось совсем уж сельское петушиное пение и лай собак.

Деревня деревней! Только и отличало Пудовое от обычного уральского села, что там и тут торчали над шахтами невысокие дощатые копры, да около конторы тянулся рядок домов-коттеджей казенной стройки. Почти рядом с конторой, среди домов и огородов, вдруг открылся широкий и глубокий, метров на тридцать, песчаный карьер. По его откосу дочерна загорелые мальчишки, перекликаясь друг с другом, тихо и мирно понукали низкорослых башкирских лошаденок и в крохотных грабарках везли на промывку золотоносные пески.

Директор прииска Пудового был чем-то озабочен и принял прибывших неприветливо: поднялся из-за стола, пожал руки и тут же бросил сухое обычное:

— Я вас слушаю, товарищи.

— Петр Алексеевич, неужто не признал? Да ведь это я, Захарыч! Вот он, весь тут перед тобой! Не думал я тебя застать. Слух промеж нас прошел, что ты в совнархозу угадал, на повышение… — Он сообщнически мигнул Барсукову: — Башка человек! На сажень в глубь земли видит!