Газета День Литературы - Газета День Литературы # 147 (2008 11) Страница 3

Скандал явочным порядком установился в информационном обществе как норма массовой коммуникации и мера её успешности. Чтобы иметь возможность высказаться и быть услышанным, нужно любой ценой привлечь к себе внимание. И здесь таится ловушка метода. Чтобы продвинуть мессидж (сообщение), нужен имидж (медийный образ), но имидж сам становится мессиджем. Скандал вокруг явления замещает само явление. Круг обращения информации замкнулся, оставив смысл за горизонтом медийного события. Скандал – лёгкий способ добиться успеха ценой потери.

Новые стратегии власти неразрывно связаны с информационной революцией и определяются ею. Система неуязвима для критики, потому что репрезентирует компрометирующие материалы как естественные экскременты политической деятельности. Всё тайное, что обнаружено, тем самым как бы оказывается снаружи, вне ответственности власти. Скандал – превентивный взрыв, разряжающий опасный потенциал на подступах к событию. Беспредел в СМИ надёжнее блокирует дух сопротивления, чем контроль или запрет. Где лучше всего спрятать лист? В лесу. А труп? На поле боя. А истину? В средствах массовой информации. В Интернете. Где она, разложенная по полочкам и ячейкам, утрачивает креативный потенциал и редуцируется в базу данных. Кажется, именно Интернет имел в виду Николай Гумилев, когда пророчил о смерти слова:

И, как пчёлы в улье опустелом,

Дурно пахнут мёртвые слова.

Круговорот информации в технологической среде происходит таким образом, что при дистилляции и перегонке по каналам связи её сокровенный смысл теряется. Передаётся только значение. Живая вода превращается в мёртвую. Она утоляет жажду впечатлений, но сушит душу.

Что не так в литературе? Пожалуй, всё так. Именно потому, что от литературы больше никто не ждёт откровения, для писателя открываются новые перспективы. Это отнюдь не парадокс. Дорога в никуда, если хватит мужества пройти её до конца, единственный верный путь к недостижимой цели – к самому себе. Власть более не нуждается в литераторах (ей достаточно имиджмейкеров), а толпа поклоняется другим кумирам. Разжалованный и разлюбленный, писатель опущен на землю и отпущен на свободу. Чтобы начать с азов. Чтобы заново обрести власть над словом. И взять на себя связанную с ней ответственность. Категорический императив Канта Толстой переформатировал в этический констатив: не могу молчать! Миссия писателя невыполнима, но её никто не отменял. Пусть в мире информации торжествует цифра, человек берёт собственное бытие не числом, а словом. То, что есть, есть настолько, насколько оно осознано и осмыслено. И тут без писателя никак.

Быть сказанным – необходимость для слова. Быть услышанным – необходимость для писателя. Речь не о признании, хотя непризнанный гений такой же трагический парадокс, как незримый свет. Текст, существующий только как факт словесности, – кость, брошенная собаке Кулика. Только отозвавшееся слово исполняется смыслом.

Писатель подбирает слова, обкатанные в речи до семантической гладкости, и выстраивает их в текст в таком порядке, чтобы они не имели никакого значения, кроме стоящего за ними смысла. И последние слова станут первыми... Чтобы быть услышанным, надо умолчать о главном таким образом, чтобы это умолчание не оставляло читателю иного выбора, как самому решиться на смыслопорождающее усилие.

Главное в писателе – не божественное вдохновение, а человеческое, слишком человеческое, предельно человеческое переживание жизни. Костяк всякого стоящего текста – два перекрещивающихся экзистенциальных вектора: морального долга и свободы воли. Слово, распятое на этом этическом кресте, на лобном месте мысли, умрёт в муках, сойдёт в ад немоты и воскреснет во истине. А если не воскреснет, значит, позыв к слову был ложным.

Дело писателя – литература. А что это такое – каждый решает для себя сам. На свой страх и риск. Отвечая сполна за каждое слово.

Ольга Васильева О "РУССКИХ МАЛЬЧИКАХ"

Владимир Чугунов. Русские мальчики. Журнал "ВЕРТИКАЛЬ – XXI", №№ 21-22. Нижний Новгород, 2008.

Название книги Владимира Чугунова взято из Достоевского. Это не случайно. Сделана заявка на идеологический роман. Но если о жанре "Русских мальчиков" можно поспорить, то определение "идеологический" вполне подходит к этому произведению. Перед нами – по крайней мере, один из того множества "оригинальных русских мальчиков", которые "только и делают", что говорят и размышляют о вековечных вопросах. Вот о чём книга. Виток спирали, повторяющий в новом повороте времени старые темы. Но "старые" не в смысле "изношенные и надоевшие", а скорее, приближённые к библейской "ветхости"-вечности. Одно и то же тревожит человека, как только сознание просыпается в нём: рождение, жизнь, путь, смерть. Это вехи человеческого труда и восхождения или расслабления и падения.

Человеческий тип, обозначенный Достоевским этим ёмким и точным словосочетанием "русские мальчики", несёт в себе несколько смысловых нагрузок – прежде всего это национальное качество, в каждом образе Достоевского русская душа узнаёт себя. А вот слово "мальчик" многослойно. Оно заключает в себе и иронию, более привычную для современного слуха, и необыкновенную глубину.

Как сказать современному человеку о "вечных проблемах"? – языком абстрактной философии, мелкой публицистики или схоластического богословия? И вот берётся сознание на своей зорьке: отрочество. Первые чувства: любовь к Родине, к природе, к женщине, к искусству. Герой книги Владимира Чугунова по возрасту уже не отрок, но отрочество взято писателем не как временной отрезок, а в его пафосе, в идее – волнении, трепете, с которым главный герой переживает свою жизнь: читая Библию, идя за стадом, разговаривая с женой, любуясь детьми.

"Неуёмная жажда деятельности", "таинственные, как смерть, лучи вечернего солнца", "переживания", "осязаемая надежда" – атмосфера чувственного юношеского напряжения охватывает читателя с первых страниц книги. И как охлаждающий ветерок, звучат древние слова Библии: "Сын мой! если ты приступаешь служить Господу Богу, приготовь душу твою к искушению". Создаётся впечатление диалога. В этом диалоге есть вопрошающий и отвечающий. Но странны эти вопросы и ответы. Вопрошающий лишь являет своё недоумение, смятение и напряжение души, а Отвечающий воплощает его в вопросы и ответы: "прилепись, будь твёрд", "не смущайся".

Создаётся "ощущение таинственности, какой-то всё ускользающей близости", так что томительные строки "Песни песней" становятся выражением состояния героя: "…я встала, чтобы открыть возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушёл!"

Таким образом, в начале первой главы создаётся образ человеческого предстояния перед Богом, линия внутреннего бессловесного диалога, некое напряжение нити между человеческой душой и Богом. И через этот оптический настрой, в струе небесного освежающего холодка нам предложено проследить судьбу главного героя.

Наряду с линией его судьбы, сюжет ветвится множеством историй, встреч, упоминаний о людях, которых встречает главный герой на своём пути. Перед нами – образы современников, то сливающиеся в народную массу, то вырастающие перед взором читателя в яркие запоминающиеся личности.

Особенно нужно выделить женские образы книги. Бабушка Марфа с её памятованием Бога, которая осталась в памяти детским удовольствием от вкусной белёной похлёбки, от её пирогов с малиною да позабытого пшенника. Бабушка Шура, для которой не было плохих людей.

Матушка Варвара, встретившаяся герою в период его интеллектуальных поисков и блужданий. И, наконец, образ жены, безмолвным ангелом сопровождающей героя на всём протяжении книги. В этом проявилось художественное чутьё автора, безошибочно находящее в русской литературной традиции созвучные темы и как бы поверяющее собственные художественные открытия с вершинами словесной традиции.

В связи с этим, конечно, приходят на ум женские образы Достоевского, являвшиеся мистическим символом тайны, надмирным звеном психологических и бытийных антиномий – Соня Мармеладова, Хромоножка.

И как герои Достоевского, припадавшие к земле – этому собирательному образу идеальной женственности, – так и герой "Русских мальчиков" как бы впечатляется в детстве и припадает в мятежном возрасте к женскому началу в его божественном, материнском, супружеском образах.

В чём же актуальность книги "Русские мальчики"?

В том, что автором взят так называемый неофитский период жизни человека, пришедшего к вере. Пора духовного ученичества, в которой постепенно меняется мировоззрение героя. Но процесс рождения и роста не безболезнен. На первых порах – и в этих страницах узнают себя многие новоначальные – герою приходится претерпеть много внутренних искушений, характерных именно для нашего времени. Это, прежде всего, искушение аскетическим аспектом христианства.