Сэйс Нотебоом - Все пути ведут в Сантьяго Страница 3

У Жана Фуке, художника XV века, есть картина, изображающая святого Бернарда, одного из основателей цистерцианского ордена. Святой служит мессу в точно таком же капитуле, как тот, где сейчас стою я. Ясный свет проходит сквозь романские окна внутрь сдержанного пространства зала, Бернард стоит у скромного пюпитра, а монахи сидят на каменных скамьях вдоль стен. И дело не в том, что эти постройки сохранились до сих пор, удивляет, что жизненный уклад, более-менее сложившийся в XII веке, по-прежнему остается нерушимым. Началось же все гораздо раньше. На Ближнем Востоке еще в дохристианскую эпоху были отшельники, затворники, анахореты — люди, удалившиеся от мира, и первые века христианства ничего не изменили. В этом — испытание души, человеческой способности ставить себя вне «мира», которая была и остается свойственной и другим культурам тоже.

Западная монастырская традиция восходит к Антонию Великому — основателю монашеских общин в Египетской пустыне между III и IV веками, а кроме того, к александрийским христианам-платоникам. В этом месте рассказа (а я все еще внутри прохладного испанского капитула) следует закрыть глаза и на время выбросить из головы наших христианских демократов: христиане в те времена, о которых я рассказываю, — яростное меньшинство, гонимые сектанты. Это время (часто желанного) мученичества, пафосных обращений — времена, которые то и дело бередят душу многим сегодняшним христианам, потому что тогда все было или казалось яснее и проще. Лишь в IV веке христианство признают «официальной» религией. Христианами становятся люди всех народностей, обратиться в новую веру не только модно, но и разумно, начинаются разложение и апатия, и в ответ складываются мелкие фанатичные общины, чтобы быть как можно ближе к уже не новой, но чистой вере. Иоанн Кассиан родился невдалеке от побережья Черного моря[2], воспитывался в Сирии и Палестине, принял монашество в Египте и в то самое время, когда германские племена с севера вошли в Римскую империю, основал в Провансе первую общину: уже одно это немыслимо, если не помнить постоянно, из чего состояла в то время Римская империя. То, чему он научился в Сирии и Палестине, Кассиан теперь проповедовал на Западе, и его трактаты о созерцательной жизни читались в каждом средневековом монастыре. Мысли, зародившиеся в суровом пустынном одиночестве, проложили себе дорогу в иные, более плодородные, земли, однако пустыня все же дает о себе знать, и, наверное, нигде не дает знать так ясно, как в Испании, никогда по-настоящему не принадлежавшей Европе.

Василий Великий, святой Иероним и блаженный Августин — каждый из них оставил свой след в истории монастырского подвижничества, но человеком, на века определившим принципы монашества, стал Бенедикт Нурсийский. Нам в XX веке вряд ли дано представить себе страсти, кипевшие в жизни этих людей, но легенда говорит сама за себя. В молодости Бенедикт (ок. 480–547?) удалился в гористый район Абруццо, где вблизи развалин дворца Нерона обнаружил пещеру. В ней святой прожил долгие годы, скрываясь от всех. О Бенедикте знал лишь Робертус, монах из близлежащего монастыря, который втайне снабдил его монашеским одеянием и приносил пищу. Когда тайна все же открылась, монахи пригласили Бенедикта сделаться их настоятелем, но его устав оказался для них слишком суровым, и монахи задумали его отравить. Тогда Бенедикт вернулся к себе в пещеру, но к нему отовсюду начали стекаться ученики, и он основал двенадцать общин, по двенадцать монахов в каждой. Сам Бенедикт стал настоятелем аббатства Монте-Кассино, оно существует до сих пор. Он отвергал фанатичный, доходящий до крайности аскетизм, идущий с Ближнего Востока, считая, что незачем доводить монахов до пределов возможного. Принятые же правила тоже оказались достаточно жесткими. Это было сообщество, в котором однажды вступившие были обязаны остаться навсегда, беспрекословно слушаться настоятеля, рано ложиться и рано вставать, и во всякую минуту быть готовыми к opus divinum, «божественному делу», — служению мессы и молитвенным песнопениям. Остаток дня монахи проводили в труде и чтении. Важной составляющей монастырской жизни были пост и воздержание. Так, трапписты впоследствии не употребляли в пищу мясо и рыбу (не едят их и сейчас). Разговаривать тоже было не принято, разве что по необходимости, во время литургии, проповеди или общего собрания монахов. В повседневной жизни монахи переговаривались краткими жестами.

Бенедикт так и не основал настоящего ордена, это произошло позднее. В то время монастырь представлял собой совершенно отделенное от всех сообщество, где абсолютным правителем был настоятель. По важным вопросам он совещался со старшими монахами, но его последнее слово было законом, и никаких возражений быть не могло. Идеи Бенедикта определили жизнь монастырей по всей Западной Европе, за исключением Ирландии, где, благодаря кельтским племенным традициям под руководством Колумбануса, возник собственный монастырский устав. По-настоящему бенедиктинцы объединились в орден лишь в 910 году, когда было основано Клюнийское аббатство, и то сказать, это был скорее рыхлый союз нескольких отдельных монастырей. В последующие века под сильнейшим влиянием Клюнийского аббатства окажутся и политика, и культура. В середине XII века более трехсот монастырей по всей Европе, включая Польшу и Шотландию, находились под опекой Клюнийского аббатства и подчинялись его настоятелю. Литургиям стали придавать большее значение, все больше времени отводилось пению хоралов, простой ручной труд был упразднен, религиозность же сделалась более утонченной, как в песнопениях, так и в архитектуре и декоративном искусстве.

Против этих новшеств выступил Бернард Клервосский. Вместе с тридцатью молодыми подвижниками он обосновался в обедневшем бенедиктинском монастыре Сито, и именно отсюда берет свое название орден цистерцианцев. Целью Бернарда Клервосского было возвращение к традиционному уставу Бенедикта Нурсийского. Было сокращено время литургии, а декоративные излишества отброшены. Монастырь в Сито положил начало цистерцианскому стилю — грубому, простому, благородному и мощному. Если вы бывали в монастыре бенедиктинцев в Оостерхауте и траппистском Ахелсе Клёйс в нижней части Валкенсварда, то сразу же поймете, в чем разница. Трапписты — более позднее ответвление цистерцианского ордена, и жизнь их еще проще и суровее. Бенедиктинцы же аристократичнее, члены ордена — утонченные интеллектуалы. Даже мое неискушенное ухо уловило речь единственного бенедиктинца, оказавшегося гостем у траппистов. Звук его голоса казался тоньше и звонче, чем у других. Его руки не обрабатывали землю и не варили пиво, но расшивали митры. Самое удивительное в моем рассказе — это течение времени. История, которую я уместил в сотню строк, все еще жива, а перемены, по которым я так быстро пробежался, на самом деле растягивались на сотни лет. Не изменилась только суть, и даже теперь издалека доносится шарканье кожи по каменному полу, и монах-привратник сообщает мне, что время истекло, — так было и раньше, и всегда. На монахе такое же одеяние, как то, которое тысячу лет назад носили его собратья — белая ряса и поверх черный скапулярий. Машина времени все-таки существует. Я спускаюсь в капсуле в глубины навсегда канувших в Лету Средних веков, прочно укрытый от боли и смерти. В XX веке здесь и сейчас по-прежнему Средневековье, словно форма жизни, законсервированная в чистой культуре. Я еще вернусь сюда, чужеземец, странствующий на машине по земле Арагона.

Из истории

Фотография появилась в газете «El País» 5 марта. Слева, отвернувшись от меня и от всего испанского народа, сидит Эмилио Гарсиа Конде, el jefe del Estado Mayor del Aire. Конде — начальник штаба ВВС, но почему же по-испански это звучит так, будто он — повелитель самих небес? На генерале большого размера туфли из замши. По левую руку от него, развалившись, низко сидит министр обороны. Широкий скошенный вниз подлокотник его кресла задевает кресло jefe del Estado Mayor de la Armada, начальника штаба военно-морских сил. Министр — толстяк с бородой, адмирал же — худой и единственный из всех одет в форму. Далее — молодой насмешливый Филипе Гонсалес, el Presidente del Gobierno, а рядом с ним человек с сигаретой: он, цинично ухмыляясь, смотрит вниз, а лицо у него как на одной из последних фотографий моего отца, сделанной в 1944 году. Это el jefe de la JUJEM, председатель Совета национальной обороны. На заднем плане колонны и вазы, перед запечатленными на снимке — стеклянный стол с отделкой из чистой меди. Пепельницы, стаканы, букет цветов. Все в порядке. Избранный председатель правительства запечатлен вместе с высшим военным командованием. И все-таки я не могу удержаться, чтобы не связать эту фотографию со страхами перед прогнозами годичной давности, когда изображенное на этом снимке должно было сбыться. Гонсалес должен был выиграть выборы, военные не должны были устраивать переворот, вот тогда все было бы правдой.