Игорь Шафаревич - Записки русского экстремиста [Политический бестселлер] Страница 30

Что мы можем сделать, чтобы осуществить эти свои основные жизненные принципы? Я думаю, что положение не безнадежно. По крайней мере был один яркий прецедент — когда решено было вводить в школе курс «сексуального просвещения». Тогда было уже решение министерства, выделены часы, отнятые у литературы, истории, математики, написан учебник. Я сам держал в руках макет учебника и программу, где, например, на изучение полового акта отводилось 26 часов! И это решение не было реализовано только благодаря родителям, создавшим группы протеста в разных городах.

Правда, та тема была более поражающая. Помню, как тогда я однажды по радио рассказал об этом проекте. Я сам был поражен реакцией. Даже среди сотрудников радиостанции. Помню, как женщины обступили меня и спрашивали: «Что же делать? Как я буду смотреть в глаза своему Петьке, если он после такого урока попросит кое-что объяснить?»

Но ведь и сейчас, по существу, положение не менее драматическое. Нас стремятся оторвать от той культурной почвы, на которой мы все выросли. Куда бы потом ни пошел молодой человек — учиться в институт или работать на завод, но приобретенный в школе опыт соприкосновения с многотысячелетней культурой человечества будет влиять на него всю жизнь. Вот этот элемент нашей жизни непрерывно находится под угрозой разрушения.

Когда-то мы отдали свою экономику, недра, саму страну. Но тогда могло быть извинение, что все удалось провернуть так быстро — года за два-три. И мы даже не успели сообразить, что же происходит. Теперь у нас такого оправдания нет: все давно понятно и разъяснено нам на примерах. Поэтому ответственность за то, что произойдет, будет лежать на нас самих — если мы это допустим. В частности, в образовании.

О ТЕРАКТЕ 11 СЕНТЯБРЯ 2001 ГОДА[6]

Мне кажется, то, что произошло в США 11 сентября, знаменует какой-то колоссальный поворот в истории. И, как всякий такой поворот, он не является чем-то совершенно новым. Прежде чем поставить на сцене драму, режиссер должен провести несколько репетиций. Репетиции уже были. В 1993 году ту же самую башню, которую сейчас развалил самолет, пытались взорвать. Но взорвали неудачно, и башня сильно не пострадала. Потом был взрыв в Оклахома-сити в 1995 году, где 168 человек погибли, терроризм в Ирландии с колоссальным количеством жертв, еще раньше — в Германии… Мы видим сейчас только наиболее драматическое проявление того явления, которое связано с понятием терроризма. Часто говорят: это какой-то беспрецедентный акт варварства! Можно согласиться, действительно, терроризм потрясает своей жестокостью, но с тем, что он беспрецедентен, никак нельзя согласиться. Хиросима — это тоже акт терроризма. Я понимаю еще, когда сбросили атомную бомбу на военно-морскую базу Нагасаки, но Хиросима была мирным городом, в котором было убито и ранено около 140 тысяч жителей. Или в самом конце войны — Дрезден, где не было никаких военных объектов, но скопилось громадное количество беженцев: сгорело и погибло под развалинами около двухсот тысяч человек. Это был чистый акт мести. Потом, уже в более позднее время, — бомбардировки Ирака. И, наконец, последнее — это уже с косовским конфликтом связано — бомбардировки Сербии. Это был типичный акт терроризма, когда исполнитель отказывается от всех законов, норм права и сам вершит и суд, и расправу. И Соединенные Штаты, и Запад как бы обучали весь мир, ну, как в школе, принципу терроризма. Человечество мучительно в течение многих тысячелетий вырабатывало очень трудное понятие закона в отношениях внутри общества и в отношениях между государствами. До того существовал в племенах закон кровной мести. Каждый человек брал в свои руки исполнение этого закона, который в качестве вендетты еще сохранился кое-где и до нашего времени. Постепенно можно проследить, как человечество пыталось как бы локализовать вот эту смерть и насилие. Вообще, по-видимому, человек не может надеяться на утопию уничтожения зла. Но по крайней мере происходила все время попытка это зло локализовать. Например, убийство снять с совести одного человека, а взять его на совесть общества, суда. Точно так же в отношениях между народами — убийство как бы локализовалось и становилось делом государства. Оно подчинялось различным законам, которые должны были делать зло менее разрушительным. Например, таков был смысл конвенций, вроде Гаагской. Идея ее заключалась в том, что война в конце концов хоть и не будет уничтожена, но сведется к тому, что воевать будут только солдаты против солдат, из этого будет полностью исключено мирное население, будут воевать только люди в мундирах. И вот терроризм — это как бы возвращение к уровню племенной мести. А вот другая сторона терроризма, которую нам лучше всего понять на примере Великой Отечественной войны. Ну, например, если честно говорить, так кто же была Зоя Космодемьянская, как не террористка. Так обычно, конечно, называют своих шпионов разведчиками, но ведь это вопрос только в формулировке. И, в конце концов, партизанская война — тоже шаг, приближающийся к терроризму. Гаагской конвенцией как раз партизанская война и была запрещена, полагалось, что война может существовать только между армиями, между людьми в мундирах.

Но есть и другая сторона вопроса. Терроризм — это оружие более слабого технически, но более сильного духом врага. Это предложение поднять планку жертвенности выше: «Ну, пожалуйста, вы можете разрушить наши деревни, но мы с ваших пленных будем сдирать шкуры. Готовы вы на такой риск или нет?» Я нашел удивительные места у Толстого в «Войне и мире». Князь Андрей перед Бородинским сражением говорит: «Да, да, — рассеянно сказал князь Андрей. — Одно, что бы я сделал, если бы имел власть, я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорять Москву. Оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду, они враги мои, они преступники все, по моим понятиям… Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите. Не брать пленных, — продолжал князь Андрей. — Это одно изменило бы всю войну, сделало ее менее жестокой. А то мы играем в войну, вот что скверно. Ежели бы не было великодушия на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь. Тогда бы не было войны за то, что Пал Иваныч обидел Михаила Ивановича, а ежели война, как теперь, так война, и тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь, тогда бы все эти вестфальцы, гессенцы, которых ведет Наполеон, не пошли бы за ним в Россию. И мы бы не ходили в Австрию и Пруссию, сами не зная зачем. Война не любезность, и самое гадкое дело в жизни. И надо понимать это, а не играть в войну. Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить, я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла». В другом месте Толстой размышляет так. Представим себе двух людей, вышедших на поединок со шпагами, по всем правилам фехтовального искусства. Фехтование продолжалось довольно долгое время. Вдруг один из противников почувствовал себя раненным. Поняв, что это дело не шутка, а касается его жизни, бросил шпагу и, взяв первую попавшуюся дубину, начал ворочать ею. Но представим себе, что противник, так разумно употребивший простейшее средство для достижения цели, вместе с тем воодушевленный преданиями рыцарства, захотел бы скрыть сущность дела и настаивал бы на том, что он по всем правилам искусства победил на шпагах. Можно себе вообразить, какая путаница и неясность возникла бы от такого описания произошедшего поединка.

Фехтовальщик, требовавший борьбы по правилам искусства, олицетворял французов, его противник, бросивший шпагу и поднявший дубину, — русских людей. Старающиеся объяснить все по правилам фехтования — историки, которые писали об этом событии. Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая под прежние предания войн. Сожжение городов и деревень, отступления после сражения, Бородино и опять отступление, пожар Москвы, ловля мародеров, переимка транспорта, партизанская война — все это были отступления от правил. Наполеон почувствовал это, когда в правильной позе фехтования остановился в Москве и вместо шпаги противника увидел поднятую над собой дубину. Он не переставал жаловаться Кутузову и императору Александру на то, что война велась против всех правил. Как будто существуют какие-то правила для того, чтобы убивать людей. А дубина народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погубила все нашествие. И благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменится презрением и жалостью. Правильно заметил Толстой, что отношение русских и французов к войне было совершенно разным. Во Франции, когда туда вступили войска, не возникло партизанской войны. И то же самое было в Великую Отечественную войну. Когда немцы проиграли войну, то Гитлер в своем завещании что-то пролепетал про то, что должно быть сопротивление или какие-то партизаны, он назвал их оборотнями. Но я помню предупреждение командующего войсками во французской оккупационной зоне, что если это произойдет, то будут браться заложники и массами расстреливаться. Но никого не расстреляли, потому что сопротивления не было.