Сборник статей - Псевдонимы русского зарубежья. Материалы и исследования Страница 31

Одет он был в какой-то фантастический костюм, – черные, с серебряными лампасами брюки, обшитый куньим мехом ментик, низкую папаху «кубанку» и белую бурку…[361]

По-видимому, оба эти описания послужили основой для пространной авторской ремарки, рисующей Хлудова:

съежившись, на высоком табурете сидит Роман Валерьянович Хлудов. Человек этот лицом бел как кость, волосы у него черные, причесаны на вечный неразрушимый офицерский пробор. Хлудов курнос, как Павел, брит как актер, кажется моложе всех окружающих, но глаза у него старые. На нем солдатская шинель, подпоясан он ремнем по ней не то по-бабьи, не то как помещики подпоясывали шлафрок. Погоны суконные, и на них небрежно нашит черный генеральский зигзаг. Фуражка защитная грязная, с тусклой кокардой, на руках варежки. На Хлудове нет никакого оружия. Он болен чем-то, этот человек, весь болен, с ног до головы. Он морщится, дергается, любит менять интонации. Задает самому себе вопросы и любит сам же на них отвечать. Когда хочет изобразить улыбку, скалится. Он возбуждает страх. Он болен – Роман Валерьянович[362].

Неприязнь Врангеля и Оболенского к Слащеву прозрачна. Книги самого Слащева резки, нелицеприятны для многих и многих военачальников, воевавших рядом с ним, полны разочарования и фактически написаны уже в ином состоянии духа, совпадая по времени с его возвращением и работой в Советской России.

Можно подумать над тем, почему Булгаков, прочитав у Оболенского о белобрысых волосах Слащева, делает его темноволосым[363], но не внешность здесь главное. Видимо, применительно к «Бегу» первичное значение приобретает вопрос о связи литературы с реальностью. Считается, что изменения финала пьесы, которые Булгаков последовательно вносил в варианты 1933, 1934, 1937 годов (три из четырех финалов в 1937 г. завершаются самоубийством Хлудова), продиктовала сама реальность: убийство Слащева при странных обстоятельствах в 1929 г. Интересно, что машинопись единственного варианта 1937 г., завершающаяся намерением Хлудова уехать в Россию и вызывающая ехидное замечание генерала Чарноты о том, что его там моментально поставят к стенке, снабжена карандашной припиской М. А. Булгакова: «Тупик»[364].

Однако для нас интереснее вопрос – что именно могло привлечь М. А. Булгакова в ветлугинском описании Слащева? По всей видимости, это было постижение масштаба личности, утраченное в мемуарах. Ветлугин, говоря о Слащеве, создает образ «почти легендарного человека», возвысившегося до бытийного измерения – «достойный если не прижизненной статуи, то загробного внимания ада»[365]. Описания боев, в которых участвует Слащев, по своей напряженности не сравнимы с какими бы то ни было даже у самого Ветлугина, публицистика которого вообще отличается поистине реактивной энергетикой. Акцент поставлен на преодолении невозможного:

За ночь большевики прорвали Сивашские позиции и двигаются на полуостров… Остается последний резерв – 1000 юнкеров. С винтовкой в судорожно сведенных руках, с безумным взором остекленевших глаз, поведет он эту кучку навстречу соленому весеннему ветру, в лоб пулеметам, в дико-неравный, фантастический бой. Через несколько часов большевики отхлынут назад… «Требую от вас всех максимума работы для победы. Ничего не обещаю. Кого надо, повешу!» – с такими речами, высокий и строгий входит он в толпу севастопольских рабочих, без оружия, без охраны, в развевающейся черкеске, с одним трясущимся ординарцем… Забастовка прекращается (С. 190).

Благорасположенность Ветлугина к Слащеву, которого одинаково недолюбливают в обоих лагерях, не могла не броситься Булгакову в глаза. Хотя он и не мог знать еще одной, патетичной ветлугинской оценки, где тот, не переставая размышлять о Слащеве, примеряет его судьбу на себя, а это происходит с пишущими нечасто. Обращаясь 21 августа 1920 г. из Константинополя к Дон-Аминадо, Ветлугин пишет:

С Перекопа дул соленый насыщенный трупами ветер; ни дышать, ни жить здесь было нельзя и даже мне – закостенелому в [не пропечаталась часть нижней строчки] Земсоюза и Освага – стало ясно, как простая гамма – что нужно или взять винтовку и со слащевским десантом пойти туда, где снова от Суджи и Кизляра до Ростова и Юзовки шевелились казачьи станицы, гремели дедовские берданки и на сотни верст подымалось зарево сожженных совдепов и сметенных округов, или ехать в Константинополь для позорных дел и голодных забвений. Для первого не хватило – чего? не знаю, может быть, элементарного долга…[366]

Оценить понимание Булгаковым фигуры Слащева помогает одно выразительное решение в тексте пьесы: список действующих лиц. В его архитектонике отсутствует единый принцип: некоторые персонажи названы вполне традиционно, с указанием рода их занятий или общественного статуса. Таковы, например, главные герой-любовник и героиня: Серафима Корзухина, «молодая петербургская дама», и Сергей Голубков, «сын профессора-идеалиста из Петербурга», сообщаемых данных о которых, как подразумевается, достаточно, чтобы судить об их сущности. То же относится и ко многим другим персонажам, чьи имена хотя бы названы: «Паисий, монах», «Баев, командир полка в конармии Буденного», «Де Бризар, командир гусарского полка у белых», «Тихий, начальник контрразведки» и т. д. Некоторые так и не удостаиваются быть поименованными – среди них Комендант станции, Начальник станции, Буденновец, Дряхлый игумен, Грек-донжуан и – скорее по иным причинам, вдаваться в которые здесь не место, – Белый главнокомандующий. Очень подробно выписаны опознавательные приметы Чарноты: «запорожец по происхождению, кавалерист, генерал-майор в армии белых». При этом явно просматривается и второй вектор определения персонажей – намекающий на некоторую иррациональность изображаемого: «Африкан, архиепископ Симферопольский и Карасу-Базарский, архипастырь именитого воинства, он же – химик Махров», «Барабанщикова, дама, существующая исключительно в воображении генерала Чарноты». Особо обозначен Крапилин, наделенный и вполне реальным статусом – «вестовой Чарноты», и ремаркой, предсказывающей его гибель, – «человек, погибший из-за своего красноречия».

На этом пестром фоне выбрана иная стратегия изображения интересующего нас персонажа. Он назван лапидарно: «Роман Валерьянович Хлудов», и эта лапидарность выделяет его из всех многочисленных персонажей, населяющих пьесу «Бег». Лишенный опознавательных знаков, он предстает как человек-загадка, выдвинутый на первый план, самодостаточный в своем имени – трудно не сопоставить это с характеристикой, данной Слащеву А. Ветлугиным. Уже упомянув о пристрастии Слащева к кокаину, он тем не менее дает ему высокую характеристику – «сшитый из одного куска»[367], три года назад «в компании четырех таких же отчаянных, таких же à tout faire [на все руки мастеров (фр.)], восстал […] против всей России и сумел поднять Северный Кавказ». На художественном решении одинокой и трагедийной фигуры Хлудова явно сказался и вывод Ветлугина: Слащев переходит на сторону большевиков потому, что

белое движение убило душу живого антибольшевизма и осталось с шаблонами. […] Слащевыми и теми, кого подбодрит пример Слащева, расплачиваются Деникин, Врангель, Юденич за патриотизм полкового буфетчика, за чванство, за самоуверенность, за пристрастие к обоюдоострым шаблонам[368].

Трагедию именно такого, цельного человека и показывает Булгаков в пьесе «Бег» вопреки авторам мемуаров (напомним, что его всегда волновала возможность незаурядного, порой гениального, порой высокопоставленного человека остаться самим собой, не предать свою цельность и свои убеждения – см. «Роковые яйца», «Собачье сердце», «Мольера», «Мастера и Маргариту» и др., где эта проблема становится судьбоносной). Итак, масштаб личности, отмеченный А. Ветлугиным у Слащева, Булгаков принимает и воплощает в образе Хлудова.

Еще один довольно любопытный пример сходства их мыслей, порой мучительных и мрачных, вычитывается в уже упоминавшемся эссе Булгакова «Грядущие перспективы», написанном в ноябре 1919 г. и опубликованном им в газете «Грозный», и нескольких статьях А. Ветлугина того же периода. В их творчестве эти статьи занимают неравноценное место: у Булгакова это первое (по крайней мере опубликованное) произведение, для Ветлугина это журналистские будни. Вопрос, который задает в эссе Булгаков: а что же будет с нами дальше? – в ноябре 1919 г. задают уже многие из тех, кто был настроен против большевиков.

Оба автора столкнулись на путях Добровольческой армии с оскорбительным безразличием гражданского населения, и у обоих есть жесткие определения бездействующего, паразитирующего юга, увиденного собственными глазами:

Теперь, когда наша несчастная родина находится на самом дне ямы позора и бедствия, в которую ее загнала «великая социальная революция», у многих из нас все чаще и чаще начинает являться одна и та же мысль.