Максим Кантор - Сетевые публикации Страница 32

Они называют себя «алхимиками». Один буржуй сказал мне так: «Мы открыли способ добычи денег, как алхимики открыли добычу золота из простых материалов. Мы научились делать богатство. Не критикуй того, что не можешь понять. Вот ты можешь заработать сто миллионов? Не можешь. А я могу». Им смешны теории «прибавочной стоимости», «отчуждённого труда». Они выдумали такое, что Марксу не приснилось бы. Буржуй мне так сказал: «Какой я угнетатель? Я даю рабочие места людям. В наше трудное время. Когда другие голодают. А сколько я плачу — есть предмет трудового соглашения сторон. Я предельно честен, иначе у меня не будет хорошего бизнеса. Не хочешь работать, не работай». Буржуй не сказал, почему именно он командует другими, но это ясно: потому что он самый прыткий.

Имеется иной взгляд на этот вопрос; моя соседка по подъезду Нина Григорьевна сказала: «Я свой ваучер выкинула — мы торговцами сроду не были. Я всю жизнь работала переплётчиком». Старушка морщится, когда ей советуют проявить инициативу. Она ходит на работу, готовит обед, нянчит внуков — ей кажется, что она делает достаточно. Вдруг велели приспособить жизнь под законы спекуляций — но она не хочет учиться. Она считает, что исполняет долг перед обществом честно. «Я живу и работаю, и когда мне перестают платить, я спрашиваю — что я сделала неправильно? Или когда продукты дорожают. Или когда вода дорожает и свет. Долг у государства растёт? Но я ничего не брала в долг. И мои дети не брали. Куда же этот долг ушёл?»

Старушка полагает, что ей достаточно честно работать, и когда дорожает хлеб, старушка в растерянности. Не может постичь, что идёт процесс большой реакции — кипит варево в колбах алхимиков, выкачивающих золото из мира. Её переплётная лавочка растёрта в порошок, брошена в реторту вместе с тысячами других; алхимики её не пощадят.

Парадоксально, но факт: общего интереса в обществе нет, а общая повинность есть. Теперь старушка отвечает не перед обществом, а перед лидерами этого общества. А они не люди. Алхимия пускает в переработку всё живое, чтобы получить мёртвый метал и символические бумажки. Кащей обращал людей в камни, Мидас превращал в золото всё, к чему прикоснётся. Алхимики крошат в колбы мир, кипятят — и выходит продукт, который они называют «богатство» и «цивилизация». Историю переписали как понятнее — если в прошлом случались нападения на собственность, то вандалов они осудили. Их вкусы изменили мир. Они построили дворцы в стиле туркменского партийного санатория с добавлением античного декора — во всех странах архитекторы лепят эту гадость. Искусство сформировали себе под стать — остроумное, с люрексом. Романы для них пишут недлинные, чтоб прочесть в джакузи. Алхимики встречаются на вернисажах, брифингах, саммитах, дефиле и в ресторанах — и смеются. Они похожи на людей. Сразу не скажешь, чего не хватает для сходства с человеком. Не хватает — стыда.

— Думаете, я всегда был богатым? Жил на зарплату учёного! А как жить на зарплату учёного? — он историю накоплений стал объяснять: — Антрекот за тридцать семь копеек — помните, были такие?

— Мы микояновские котлеты ели, по пять копеек штука. Вкусные.

— Антрекоты жена покупала, чтобы я мог заниматься наукой! Денег при советской власти не было! Когда я покупал люстру, пришлось кредит брать в кассе взаимопомощи!

— Неужели нужен кредит, чтобы купить светильник?

— Как? Как я мог купить хрустальную люстру за пятьсот рублей без кредита?

— А зачем так дорого? Мои родители за восемь рублей плафон купили — сорок лет висел.

— Ну, знаете, мне требовалась люстра. Надо себя уважать.

Так вот он какой был при развитом социализме, пролаза с жигулями и люстрой, он быт обустраивал. Так кащеи и начинали.

Над нами, на 3-ем Михалковском проезде, дом 8, жил один такой прыткий инженер — он вечно обустраивал быт в своей квартирке: то люстру хрустальную притащит, то паркет из красного дерева положит, то антикварное кресло купит. А под нашим окном — мы на первом этаже жили — красовались его жигули. Папа называл этого человека «гнездун».

Помню, мы гуляли возле дома, а гнездун выкликал свою эрдельтерьериху: «Эрли! Эрли!»

— Вы назвали собаку — Стерлядь? — спросил папа без всякой иронии.

Папа решил, что гнездун и здесь хочет как покрасивее. Вот эти гнездуны и стали потом кащеями — но они всегда были особенными.

Диалог Скотта-Фицжеральда и Хемингуэя известен:

— Богатые не похожи на нас с вами, — сказал Фицджеральд.

— Верно, у них денег больше.

Оба неправы. Не в том дело, что богатые не похожи на нас, проблема в другом — в том, что богатые на нас похожи. Гнездуны и кащеи с виду почти как люди. Они тоже смеются, тоже плачут, часто и подолгу едят, если их ранить, из них течёт кровь, если холодно — они мёрзнут. Они даже своё гнездо вьют из каких-то соображений, близких к человеческим. Иногда их принимают за людей, но это не люди.

После цитаты из Шейлока, читатель, думающий что корень бед в евреях, решит, что и я про то же: мол, началось с дантистов, вьющих гнездо, а потом пошли банкиры. Это, действительно, удобная форма рассуждения. Однажды писатель Булгаков уже описал, как злобный Швондер рушит русский мир, подговаривает Шарикова на разбой, — а вот благородные русские жильцы дома на Обуховом (они описаны сочувственно: буржуй Саблин, сахарозаводчик Полозов) страдают от еврейского самоуправства. Соблазнительно сказать, что швондеры нынче не в красных комиссарах, а в финансистах — вот так за сто лет поменялось.

Евреи — первые в разорении капиталистического мира, и первые в его построении; это непонятно, но думать так приятно. Однако крепостное право в России придумали не евреи. Здесь давно так.

«Всё поделить?» — возмущается благостный профессор Преображенский. Профессору, обличителю разрухи, и в голову не приходит, что буржуй Саблин и сахарозаводчик Полозов свои капиталы нажили не вполне нравственным путем. Почему Саблин стал богат, а «певуны в котельной» бедны — это остаётся за кадром. А между тем, именно это и интересно. Условия труда на заводах Саблина и Полозова были таковы, что мужики ополоумели — Швондер здесь не при чём. Никакого мягкого эволюционного процесса, разрушенного злобной теорией Маркса не было — была мировая война. И эту мировую войну затеяли не швондеры и шариковы, а саблины и полозовы.

Гражданская резня возникла не вдруг, а потому что человеческая жизнь обесценилась, жизнь уценили как рубль.

В процессе обесценивания человеческой жизни (а такое случается регулярно в истории) важно установить, что именно приобретает ценность, когда жизнь человека ценность теряет. И здесь надо сказать, что ни комиссары, ни дантисты не выиграли. Красные комиссары были расстреляны, а суетливый средний класс был разорён — хотя создатели демократии клялись, что демократии нужен средний класс и красные комиссары. И те и другие были накрошены в котёл большой алхимии, у которой нет нации.

Кащей — не еврей и не русский. Из предприимчивого мещанина вылупился кащей — но для того, чтобы стать кащеем, он должен был убить в себе всё человеческое, и мещанство в том числе. Окаменевший мир потерял национальные особенности, вместо культуры возник усреднённый продукт — абстрактная цивилизация. Появились страты и формы деятельности, именующие себя прежними названиями: интеллигенция, искусство и т. п., это функции нового мира. Авангард не принадлежит культуре страны, это форма салонного протеста, отменяющего революцию; интеллигенция — давно не адвокатура народа, но обслуга олигарха.

Даже в сказках объясняют, что Кащей — не человек, хотя человеческое ему не чуждо. Ему мало золота, он хочет женщин, поклонения и признания. Но люди для него — материал.

Когда я расспрашивал о данном лондонском кащее российских либеральных журналистов и правозащитников, ругать его не хотели, а хвалить боялись. Они все были в долгу у Кащея. Большинству из опрошенных он платил деньги — как же теперь его ругать. Они на его виллах шампанское пили, гуляли по клеточкам его шахматной доски. Время от времени кащей жертвует одной из своих шахматных фигурок. А фигуркам он сам представляется значительной фигурой.

— Трагическая фигура! — сказала про кащея одна правозащитница.

А кащей сказал про эту правозащитницу так:

— Я ей квартиру купил. Надо было.

— Скажите, он людей убивал? — спросил я у этой правозащитницы.

— Нет, он не убивал. Вот, может быть, Бадри… — это я от нескольких слышал.

Почему-то теперь правозащитники списывают мокруху на Бадри, партнёра преобразователя страны. Так следователи норовят все нераскрытые убийства повесить на покойного вора — ему-то уже всё равно. Отчего-то соображение о том, что партнёр трагической фигуры вероятно был замешан в убийствах — не делало трагическую фигуру менее притягательной.