Савелий Дудаков - Парадоксы и причуды филосемитизма и антисемитизма в России Страница 32

Однажды Тимофей Михайлович пришел в класс возбужденный. "Какой предмет самый важный на мельнице? – спросил он учеников и, когда те не смогли ответить, торжественно сказал: – Жернов! Он обращает зерно в муку. Его нельзя ценить ни на серебро, ни на золото. Что же можно сказать о том, кто добывает это зерно?

Земледелец, всю жизнь работающий хлебную работу, тот же жернов, нет ему цены – он бесценный"55.

В сноске указано, что "жернов" фигурирует в ряде произведений Бондарева. И это не случайно. Знаток Библии, он хорошо усвоил текст Второзакония, где "жернов" метафорически уподобляется человеческой душе: "Никто не должен брать в залог верхнего и нижнего жернова; ибо таковый берет в залог душу" (Втор. 24:6).

Остановившиеся мельницы, звук умолкнувших жерновов в Библии приравнивается к самой смерти: "В тот день, когда… перестанут молоть мелющие… когда замолкнет звук жернова… отходит человек в вечный дом свой… И возвратится прах в землю, чем он был; а дух возвратится к Богу, Который дал его" (Еккл. 12:3, 4, 5, 7). Да и пророк Иеремия, этот, по словам писателя Г.Я. Красного-Адмони, "идеальный образец народного трибуна", в какой-то мере духовный близнец сибирского оракула, вкладывает в понятие жернова тот же самый смысл: умолкнувшие жернова – это смерть, а работающие – жизнь: "И прекращу у них голос радости и голос веселия, голос жениха и голос невесты, звук жерновов и свет светильника" (Иер. 25:10). Да, знал сибиряк Священное писание! Далее в рассказе Федянина на сцене появляется священник, явившийся в субботническую школу по поручению духовных властей увещевать Давида Абрамовича. Спор между ними был очень горячим, но он остался без последствий…

В самом конце жизни Бондарева, в 1897 г., у него появляется коллега – учитель П.В.

Великанов. Проработал он в школе 8 месяцев, а затем уехал в Москву. Между собой учителя были дружны, Давид Абрамович называл его самым своим близким другом после Толстого, свидетельством чему служит активное участие Великанова в составлении Бондаревым своей надгробной надписи, о чем будет речь ниже. Павел Васильевич Великанов (1860-1945), земский учитель, какое-то время находился под влиянием толстовства и в личной переписке с Толстым, правда, потом пути их разошлись, о чем с горечью писал Лев Николаевич. Еще одна живая ниточка, соединяющая сибирского отшельника и яснополянского старца.

За 30-летнюю учительскую практику сибирского мудреца все дети села Иудина прошли его школу, а под конец его жизни у него учились уже дети его первых воспитанников. И у всех он оставил благодарную по себе память.

Внешним толчком к созданию Бондаревым его труда, как это уже бывало с ним, послужил как будто незначительный факт. Он так рассказывает об этом: "Нелишним признаю объясниться перед читателем, что меня первоначально понудило принять на себя труд этот. Была ли у меня притом корыстная цель? Нет, не было! А вот какой случай невольно заставил меня дело это принять на себя. В 1874 году, в августе месяце, на закате солнца, иду я с уборки хлеба. Первое – от преклонных годов, а второе от тяжких дневных работ, едва ноги передвигаю, а дорога моя состоит из пяти верст. Едет навстречу один мало-мальский знатненький господин на легком тарантасе, облокотился на красные подушки, лицом на мою сторону. Я, не поровнявшись с ним пять шагов, снял шапку и ему поклонился. И что же? Он на мой поклон ни рукою, ни головою никакого признака в ответ не сделал, а только с каким-то омерзением сподлоба взглянул на меня. И этот варварский его поступок против меня, как острый нож, прошел сквозь сердце мое и убил печалью нестерпимою мою душу. И тут я поговорил кой-что заочно с ним, а от него перешел и ко всем емуподобным шарлатанам. Прежде я чувствовал усталость в ногах, а теперь про нее забыл. Иду и ног под собой не слышу. Вот это был первый толчок, принудивший меня принять на себя труд этот" 56.

С момента пережитого Бондаревым озарения (ему тогда было 54 года) односельчане могли наблюдать неоднократно любопытную картину: застигнутый мыслью, он застывал на месте, "становился в позу древнего мудреца Сократа" и, увы, ни криками, ни просьбами сдвинуть его с места было невозможно до тех пор, пока он ясно не продумает до конца и не занесет огрызком карандаша выношенное на клочок бумаги.

Безусловно – высшая сосредоточенность у Давида Абрамовича проявлялась непосредственно, посему крестьяне были уверены, что он "тронулся", но кто изучал творческий процесс, ничего удивительного в его поведении не найдет.

В своих очень ценных воспоминаниях народоволец Иван Петрович Белоконский (1855-1931), лично знавший Давида Абрамовича, писал: «Система писания "Торжества земледелия" весьма оригинальна: с момента встречи с чиновником до окончания труда Бондарев не выходил из дому без клочка бумаги и кусочка карандаша для того, чтобы записывать каждую мысль, возникшую в его голове по поводу главного сюжета, с которым мы ознакомимся при изложении учения; боронил ли он, пахал ли, ехал ли в лес или просто шел куда, он вечно думал, и раз приходила какая-либо достойная внимания мысль – Бондарев останавливался и заносил ее на бумажку, чтобы внести в "учение"»57.

Приходя домой, Бондарев удалялся в свою отдельную хижину (подобие деревенской баньки), где стулом ему служила деревянная чурка, а письменным столом грубо сколоченная импровизация из другой чурки и куска доски, и "набело" чернилами переписывал "выношенное".

Вероятно, к началу 80-х годов у него уже была готова длинная 200-страничная рукопись, озаглавленная "Торжество земледельца, или Трудолюбие и тунеядство".

Первый вариант своего труда Бондарев создавал, по некоторым сведениям, около 10 лет (1874-1883 – М.В. Минокин), по другим – около 5 лет (И.П. Белоконский), по третьим: "С 1880 года Бондарев теряет, наконец, терпение буддийского созерцания жизни и с увлечением и с чисто сектантским упорством начинает писать, в течение 18-ти лет занося свои мысли на бумагу"58. В любом случае – это было выверенное и обдуманное сочинение. С точки зрения литературной, Белоконский был прав, усматривая в произведении Бондарева повторы и длинноты. Все-таки иудинский Сократ не посещал "сады ликеев и академий", но за основную мысль он держался крепко. Безусловно, он знал былины и посему характерный для них зачин определял содержание работы: «На два круга разделяю я мир: один из них возвышенный и почтенный, а другой униженный и отверженный.

Первый пышно одетый и за сластьми чужих трудов столом в почтенном месте величественно сидевший – это привилегированное сословие.

А второй круг – в рубище одетый, изнуренный тяжким трудами и сухоядением, с унижением и с поникшею головою, с бледностью покрытым лицом у порога стоявший – это бедные хлебопашцы… (в изд. 1906 г. вместо "хлебопашцы" – "земледельцы". -

Теперь обращаю я слово мое к своим товарищам-хлебодельцам, с унижением стоявшим, и говорю им так: "Что мы все веки и вечности стоим перед ними с унижением и с молчанием пред ними, как животные четвероногие?" Теперь выступаю я, Бондарев, из среды своего круга, у порога стоявшего, и задаю следующие вопросы». Этих вопросов было поначалу 145, затем их число увеличилось до 250, большинство которых повторяют одну и ту же мысль, варьируемую философом.

Нетрудно заметить, что начитанный крестьянин использовал для классового разграничения эксплуататоров и эксплуатируемых литературные штампы из Виктора Гюго и Ф.М. Достоевского. Читал ли Бондарев роман "Отверженные" – трудно сказать, но что касается автора "Униженных и оскорбленных", то он, несомненно, был знаком ему. Друзья из Минусинского музея недолюбливали "ренегата", бывшего петрашевца, перешедшего в стан "ликующих", но уважали его литературный талант, поскольку его оценил в свое время "сам" Виссарион. Есть один беллетризованный рассказ о том, как Тимофей Михайлович посетил место ссылки писателя. В 1887 г., пробираясь в Европейскую Россию на встречу с Толстым, Бондарев въехал в город Кузнецк, где по редкому стечению обстоятельств, случайно, переночевал в доме на Полицейской улице, на карнизе которого прочитал сделанную небольшими буквами надпись: "Здесь жил Федор Михайлович Достоевский в 1858 году". И это решило его судьбу: он остался еще на один день в Кузнецке.

Свою работу Бондарев озаглавил: "Трудолюбие, или Торжество земледельца", эпиграфом он взял славянский перевод одного места Библии: "В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят" (Бытие 3:19).

Обращение Бондарева к Старому Еврейскому Богу закономерно. Ибо этот Бог был тружеником. Он – Бог-созидатель.

Шесть дней творения, неустанного труда. Есть одно тонкое замечание Соломона Лозинского: «В противоположность греческим богам, проводившим время в бесконечных пиршествах и шумных веселиях, еврейский Бог является вечным тружеником, не знающим "ни дремоты, ни сна, ни утомления, ни усталости"»59. Взяв в руки Библию, мы обнаружим на первых страницах Человека, созданного по Его подобию и помещенного в Эдем не только для вкушения райских плодов, а для труда, первого человеческого труда – обработки земли: "И взял Господь Бог человека, и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его" (можно предложить и такой перевод: "обрабатывать его и стеречь этот сад" (Бытие 2:15).