Эксперт Эксперт - Эксперт № 25 (2013) Страница 32

— Объекты — лучше. И это действительно совершенно естественно, в своей книжке я это и хочу объединить и представить. Да, не приходило никому в голову. Но именно тогда у меня и получится «Театр Бориса Мессерера». Отдельно «театр» неправомерно, я напишу об этом маленькое предисловие, несколько слов. Ну как можно сказать «театр Бориса Мессерера» — будто я командовал этим театром. Режиссеры заказывают спектакли, я их в своей манере делаю. Это слишком громко сказать: «театр Бориса Мессерера», а если есть инсталляция, то назвать так свою книжку я вправе. Тогда уже я и режиссер, и сценарист, и кто угодно. Все вместе это и есть мой театр, а иначе — незаслуженно комплиментарно. Тут с вызовом даже: смотрите, решайте — нравится или не нравится. Эта мысль меня очень греет. Надо дать качество личной инициативы читателям — что и делает инсталляция.

— А вот еще о качестве личной инициативы, о предъявлении себя... Достаточно ли просто предъявлять себя и ни о чем не беспокоиться или за это предъявление приходится каждый день воевать?

— Нет, мы не думали о том, чтобы обратить кого-то в свою веру, делать как мы.

— А для себя самих — вы не смотрите каждый день, что там на улице сегодня за обстоятельства, как там надо вести себя, чтобы быть собой? Не обращать внимания, и все само получится?

— В общем-то да. А что, мы были самодостаточны. Белла в каком-то смысле владела умами людей. Несомненно, в ней была самодостаточность в высшей степени. Наверное, и во мне это присутствует, но в ней это было, может, самым главным. Она настолько создавала свой мир, что не зависела ни от кого. Ее нельзя было угнетать с точки зрения власти, застращать, что ее не будут печатать. У нее абсолютно не было честолюбия, она совершенно не интересовалась успехом, она никогда не могла прочесть ни одной статьи о себе — она их просто не читала, никакой силой нельзя было заставить ее прочесть статью, в которой описывалось ее творчество. Она бросала это сразу, не открывая, она не интересовалась мнением людей, пишущих о ней.

— Но многие думают, что они создают собственный мир и ни от кого не зависят. У большинства не получается, но они уверены, что этот мир создали. У других получается, но их мир сделан для небольшого количества людей. А как происходит чудо, когда такой свой мир становится интересен многим?

— Вы правильно говорите, это и есть чудо. И чудо нельзя объяснить словами. Дело в том, интересен этот человек или неинтересен. А тут все сливалось. И красота внешняя — все равно на красавиц все обращают внимание. И одаренность, невероятная чуткость к морали. Незапятнанность творчества, свои темы, целомудренное отношение к писателям и поэтам прошлого, таким как Цветаева, Ахматова, Мандельштам. За этим тоже стоят и чистота, и моральные помыслы, и служение этим людям. Меня поражала всегда ее коленопреклоненность перед теми, кого она восторженно любила, перед Пушкиным, Лермонтовым.

— Это отношение в целом — за то, что они сделали, и просто за то, что были?

— Да, вот так вот, без какого-то желания чего-то еще. Она очень уважительно относилась к Наталье Николаевне Пушкиной. Вот Ахматова, скажем, ревновала Н. Н. к Пушкину, а Белла считала, что следует уважать выбор поэта и человека. И это тоже ведь явление морали, такое отношение к великим. Очень я Беллу привадил к Тарусе, я там всю жизнь прожил, ощущение малой родины у меня от Тарусы. Я после нашего совпадения жизненного показал ей Тарусу, а потом мы стали ездить туда и прожили в разных местах — снимали какие-то избы, два года подряд жили в доме у Рихтера или в Доме творчества художников, был там такой. Она восприняла Тарусу, писала о людях Тарусы, о тех, кого любила там, и о всяких диковинных вещах. Были стихи иронические, посвященные обывателям тарусским, «Гребенников здесь жил», или стихотворение «Лебедин», на тему черноты тарусской жизни. И замечательные стихи, посвященные Наталье Ивановне и Ольге Ивановне, сестрам-хозяйкам — а они были еще и по жизни сестры — в Доме творчества.

— А как Белла Ахатовна чувствовала пространство? Ту же Тарусу? Если, скажем, как сценографию, как для нее выглядел мир? Как что- то непрерывное, что не меняется, но со вспышками в какие- то моменты?

— Я затрудняюсь за нее сказать. Но этот мир ей нравился, все в сумме. Деревенские дома, которые были милы ее сердцу, и герань на окне, и какие-то гуси ходят. Или — у нее все на этом основано — «Глаз голубой над кружкою пивной из дальних бездн глядит высокомерно», что-то такое… Она умела находить все это — и то, что все это было когда-то дном морским, даже это. Да, есть эти вспышки увиденного или отношения к увиденному. И мы обожали бывать во всяких забегаловках простонародных.

— Она там была естественна?

— Абсолютно, совершенно… У нее отсутствовало разделение людей, она дружила всю жизнь с дядей Ваней, нашим водопроводчиком, сидела вместе с ним и выпивала. Она обожала простых людей: начальство для нее совершенно ничего не значило.

— А для нее мир — это счастье или удар?

— Счастье, счастье. Для нее жить в мире было счастьем. Она говорила, что счастье — это осознанное мгновение бытия.

Борис Мессерер родился в 1933 году. Окончил Архитектурный институт в Москве, ученик Дейнеки и Фонвизина. Народный художник России, лауреат Государственных премий РФ, академик Российской академии художеств, председатель секции художников театра, кино и телевидения Московского союза художников. Работал с театром "Современник", Московским художественным академическим театром. Автор сценографии более 150 оперных, балетных и драматических спектаклей в Большом театре, в Кировском (Мариинском) театре, за рубежом. В 1990-1997 годах был главным художником МХАТа. Работал в области книжной графики, в том числе оформил альманах "Метрополь".

Автор дизайнерских проектов художественных экспозиций в Государственном музее изобразительных искусств. Занимается станковой живописью и акварелью. Провел более 20 персональных выставок в городах России. Участвовал в московских, всероссийских и зарубежных художественных выставках в Лондоне, Париже, Сан-Паулу, Праге, Милане, Эдинбурге, Бостоне. Сейчас в Третьяковской галерее проходит выставка Мессерера.     

В плену у красоты

Ирина Осипова

Долгожданная выставка прерафаэлитов приехала в Пушкинский музей после успешного показа в Лондоне и Вашингтоне. В столь значительном объеме британские художники представлены в Москве впервые

Джон Эверетт Милле. «Офелия». Ок. 1851.

Галерея Тейт, Великобритания

Томные чувственные девы, одинаково прекрасные в любви, страдании и смерти, — первое, что приходит на ум при упоминании прерафаэлитов. Однако скандальную известность у современников им принесли совсем другие полотна — излишне реалистичные и остро социальные. «Христос в родительском доме. Мастерская плотника» Миллеса, где Иисус изображен чумазым мальчишкой, а у Анны красные руки от тяжелой работы, или «Пробудившийся стыд» Ханта, где на переднем плане — психологический портрет проститутки. На московской выставке, собравшей около 80 полотен из британских и американских коллекций, представлены все этапы трансформации прерафаэлитов из бунтарей в преуспевающих коммерческих живописцев.